Как заходишь на главную аллею русского кладбища в Харбине, взгляд сразу встречается с могилой Владимира Алексеевича Зинченко.
Алексеич. Так тепло и по-свойски он позволял мне себя называть…
Кряжестый, синеглазый, громогласный, виртуозно матерившийся на русском и китайском языках. Обидчивый, ранимый, одинокий и бесконечно беззащитный человек. Это все был он — Владимир Зинченко. Русский, с российским паспортом, (чем, кстати, всегда безмерно гордился), но никогда не бывавший в России.
Его мать, полуграмотная крестьянка, прибежала в Харбин молоденькой девчонкой с остатками «белой» армии.
Володя был ее единственным сыном. Они долго жили крестьянским трудом, держали коров, продажа молока была их единственным доходом.
Потом, оставшись один, он еще какое-то время держал свое молочное хозяйство, когда не стало сил, торговал на утреннем Харбинском рынке молоком, которое ему поставляли китайские крестьяне. Выдавая его за свое, многие помнили, что у этого русака всегда было хорошее молоко. Жил, вернее скудно кормился, на шлейфе былого….
Выпив рюмку-другую Алексеич мог плакать слезами ребенка. От одиночества, от тоски, от непонимания. Он прекрасно говорил на китайском, но души с обитателями Поднебесной были разные.
Алексеич был безмерно одинок.
Несколько раз женился на китаянках, но все как-то нескладно у него выходило.
…Один случай циркуляркой распилил мое сердце. У него была тяжелая варикозная болезнь ног, от которой были глубокие трофические язвы. Которые его беспокоили и часто кровили. Ноги были как колотушки, часто распухали, и он с трудом ходил тяжелой слоновьей походкой.
Мы с одним из коллег договорились с главным врачом Амурской областной больницы, что его полечат наши сосудистые хирурги. Уделят ему максимум внимания и души.
Нашли какие-то деньжонки на дорогу, сделали китайскую визу, чтобы после лечения он по своему российскому паспорту снова мог въехать в родной Харбин.
Приезжаю за ним в назначенный день, а он чернее грозовой тучи. Голову рукой подпер, в глаза не смотрит.
— Не поеду никуда! — медвежьим рыком басит Зинченко.
— Алексеич, ты что?! — в недоумении задохнулся я. Мы с таким трудом пробили вопрос о твоем лечении в России. Нет, он стоит на своем. Проговорили до глубокой ночи — бесполезно. Уехал от него в полном недоумении…
Утром захожу на «второй круг», опять уговоры, объяснения, доводы…
Напротив, распухшее от слез лицо и всхлипывания брошенного медвежонка….
Наконец выдыхает.
— Сашка, я вам верю, что меня полечат в Благовещенске, я похожу по русским улицам, послушаю русскую речь. По земле по родной похожу, а потом опять вернусь сюда в Китай. Как я буду жить здесь после такого свидания с Россией? Я руки на себя накладу. А это грех великий. Поэтому не поеду…
Я замолчал…
Его не стало в мае 2002 года, он полгода не дожил до 66 лет.
Я теперь уже не найду тот дом, на первом этаже которого была его пропахшая мужским духом «двушка». В которой он вечерами заводил любимые песни Вики Цыгановой и горько плакал, выпив стаканчик пахучей ханы.
— Сашка, без Родины человек никто! Запомни мои слова на всю жизнь! — не раз громовым басом говорил он мне.
Алексеич, я это запомнил. И тебя буду помнить ровно столько, сколько буду жить на свете. Который люди часто называют «белым». Но на котором тебе не было счастья.
Александр ЯРОШЕНКО,
Благовещенск
