«Стучите, и вам откроется»
Небольшой сиднейский домик, который снимали Климент и Маруся Тряскины, принадлежал местному миллионеру Головану. С некоторых пор хозяин вздумал разделить свою рухлядь на две квартиры. Поскольку Тряскиных было двое, Голован перевел их в переднюю часть, где окна смотрели на главную улицу. А в образовавшейся каморке, что упиралась в заросли заднего двора, поселил престарелого дьякона.
Частенько слышал дьякон разговоры за стеной. И рад бы не слышать, да стены в Головановом доме, точно бумажные… доносится даже шорох газеты.
— Хороший дьякон, — вздыхала иногда Маруся, — тихий, и нраву кроткого… не то, что ты…
— Уж больно он застенчив, — обиженно бурчал в ответ Климент. — Жди… так он тебе и выйдет во двор! Как есть, отшельник.
— А ты зачем в отставку раньше времени подавал? Чтобы меня поедом есть от скуки?
Климент в сердцах бросал газету на стол. Начинал говорить что-то едкое, но удушливый кашель часто заглушал его слова. Тогда он, задевая плечом стену, выходил во двор: не хотелось признаваться самому себе, что со здоровьем — дело дрянь, а не то он с радостью вернулся бы…
Так и сегодня. Он достал в садовом сарае лопату — не привык сидеть без дела — и направился в сторону клумбы. И пошатнулся. Почти сразу распахнулось окно:
— Никак ошалел! — раздался голос Маруси. — А ну, как опять хлынет… Что я потом с тобой.? — она не договорила, уронила голову на руки и расплакалась.
Климент бросил лопату. Запустил руки в карманы, пошарил, но сигареты куда-то запропастились…
— Маруся, а, Маруся! — прохрипел он, — никак опять спрятала?!
Жена не поднимала головы.
За углом дома скрипнула дверь, на дорожке показался дьякон. Хоть и отшельник, а всё же умел вовремя появиться.
Климент повернулся к нему за поддержкой.
— Отец Клеопа, выручай: хоть бы раз она сжалилась…
Дьякон разом остановился. Удивлённо вскинул глаза. На прозвище не обиделся. Привык уже — что ни день, то новое… Понимает, что сосед не зла, а так — по доброте своего озорства. Он постоял, опустив голову. И вдруг спросил, забавно напирая на «О»:
— Тебя — что, мало треплет? Захотелось больше? Что ж, вольному воля, кури.
Климент любил говорок соседа. Но при упоминании курева круто повернулся и пошёл прочь.
— Что-то непонятное с ним творится… — точно извиняясь, тихо проговорила Маруся.
Дьякон молча подошёл к окну. Устремил на женщину долгий, печальный взгляд, на глаза его навернулись слёзы.
— Эх, да что там… — проговорил он со вздохом, — с ним и так всё ясно!
Затем повернулся и пошёл к себе.
На другое утро Климент устроился в кухне за крохотным столиком, под самым окном. Несмотря на мучительный кашель, курит. Сидит, во двор поглядывает: авось, повезёт — сосед выйдет? И рад бы изловить дьякона, перекинуть с ним пару слов, да где там! — прячется отшельник в своей келье, иногда целыми днями не показывается. И всё же… куда бы тот ни надумал отправиться, мимо Климентовых окон незамеченным не пройти, не проехать.
Климент не знает толком, как зовут соседа.
— Маруся, а, Маруся: как его там… отец Фёдор или Феодул?
— Никак опять забыл? Горе ты моё луковое…
— Ладно уж, что за беда! Сам придумаю имя.
— Да уж, на выдумки ты мастер, — рассмеялась Тряскина.
Климент не выдержал ожидания. Вышел во двор, поплёлся к цветочной клумбе. Полил розы, затеял было ромашки сажать. Вдруг у калитки мелькнула знакомая фигура.
— Доброго тебе дня, отец «Клеопа»!
— Какой тебе день? Ещё Божие утро, — дьякон потоптался нерешительно на месте, повёл носом — и вдруг разговорился…
— Курить-то бросай. Пакостное зловоние развёл. Испортил мне обоняние, даже розочек твоих не чую…
— Волжанин, что ли? — обрадовался собеседнику Климент.
— Не отводи в сторону… Курить, говорю, бросай.
— Это ещё почему?
— Так ведь слышу, как тебя кашель треплет. Грех один…
Климент рассмеялся.
— Что ещё за «грех» ?
— А кабы не грех, так и родились бы люди с этакой дыркой для трубки. Бросай, говорю.
— Ты мне, отец Клеопа, лучше другое расскажи: почему русские люди у себя на родине жить не могут? Сколько им ещё…
Кашель снова заглушил слова Климента. Дьякон опустил голову.
— Тоже грех… Знать, Господа сильно прогневали…
— Ну и политика у тебя… — смех Климента вызвал новый приступ кашля.
— Стар я для политики, да и прост, — вздохнул дьякон; помолчал, и вдруг добавил: — И ты не лжемудрствуй. А курить-то всё же бросай.
С тех пор так и повелось: встречает Климент — в кои-то веки! — соседа, а тот опять за своё: — «Бросай», «окает», да и всё. Климент отшучивается и дружески хлопает дьякона по плечу.
Прошло года три. За это время Климент заметно изменился — исхудал, осунулся, лицом потемнел, в глазах поселился тревожный блеск. Болезнь уносила последние силы; теперь он чаще и сильнее задыхался, но курил… Курил больше прежнего. Временами, словно чувствуя в аромате цветов облегчение, подолгу простаивал возле клумбы.
Заслышав знакомое «окание», Климент неизменно оживлялся. Но он уже не спешил навстречу дьякону. Только слегка приподнимал пальцы к несуществующему козырьку, которого сроду не носил. И тут же его рука падала…
Как-то дьякон подошёл сам.
— Опять Божий мир коптишь… От тебя скоро птахи передохнут: смердишь, аки гиенна огненная. Посмотри на себя… — лик твой увял! К тому же отвечать за свою страсть придётся. Брось курить!
— Хм! А я думал, что ты, батя, смиренный… — пытался отшутиться Климент и беспокойно отвёл глаза.
Оба замолчали. Дьякон что-то чертил носком ботинка на земле; вдруг он поддал ногой окурок — много их валялось возле клумбы. Климент понял без слов.
— Эх ты, отец Клеопа… Думаешь, легко это? Я же курю с десяти лет. Мой батя вот, тоже был дьяконом… да только рано умер. Слишком рано. Мне и года в ту пору не было. Матери трудно пришлось: пятеро детей, а я — младший… пороть некому. Правда, мать была строгая. Спасаясь от её глаз, я убегал с мальчишками на Амур. Плавали «стойкой», чтоб не намокли спрятанные в кепках сигареты…
— К врачу ходил? — неожиданно прервал дьякон.
Климент вздрогнул, точно его хлестнули, и тряхнул головой: ни за что!
— Аль ты опупел?
Климент не выдержал:
— Послушай, отец Клеопа: как я могу быть уверен, что ты мне правильно говоришь? Ты — дьякон: тебя заботит только грех. А ты вот возьми и докажи… Докажи, что это грех.
Дьякон вздохнул, хотел что-то сказать, но махнул рукой и, опустив голову, побрёл к себе.
Ночью мешал заснуть надрывной, свистящий кашель за стеной и озабоченный женский голос. Дьякон встал, подошёл к божнице и тихо опустился на колени. Молитву прервал лёгкий стук в окно.
— Кто здесь бродит в непотребное время, аки страх в ночи? — горестно вздохнул дьякон, вглядываясь в темноту.
Климент, словно в ознобе, проговорил.
— Прости, отец Клеопа… Мне сейчас приснился очень странный сон. Представляешь, я сплю… и — во сне! — мне захотелось курить. Ну, я того… полез за пачкой сигарет в карман. И вытащил… Нет, ты представляешь… я вытащил из кармана икону Святителя Николая. Вот такую…
Дрожащей рукой Климент протянул дьякону бумажную иконку, размером с ладонь.
— Это же он… Это же мой любимый…
Дьякон уставился на протянутую руку и часто заморгал — всё же тьма, аки в преисподней, не видать ни зги! Он поднёс свечу и снова уставился на руку Климента. И вдруг отпрянул. С трудом овладел собой и сокрушённо покачал головой:
— Неразумен ты, аки осля. Ты же сам вопрошал, всё хотел доказательство. Вот и получил ответ…
Климент растворился в ночной мгле. Дьякон снова подошёл к божнице — и уронил голову на аналой.
Тряскины не могли уснуть до рассвета, — из каморки отца Клеопы доносились всхлипывания, тихие слова молитвы, время от времени слышалось, как он поминал имя раба Божьего Климента.
Брисбен, 2016 г.
