Накануне Дня Победы 9 мая мы публикуем воспоминания двух наших соотечественников из Сиднея, Люси и Аркадия Грановских, которые начало войны встретили в Ленинграде.
А завтра была война
21 июня 1941 года. В нашей семье знаменательный и радостный день — мой старший брат окончил среднюю школу, и мы всей семьёй идём на торжественный выпуск.
В этой же школе учусь и я, и обе мои двоюродные сестры, которые живут у нас с 1937 года. Я закончила ещё только третий класс, а две мои сестры и того меньше — одна второй, другая первый.
Школа наша не совсем простая. Вернее, официально — это обыкновенная советская средняя школа-десятилетка, но расположена она в очень интересном месте — на Моховой улице в бывшем здании знаменитого Тенишевского училища, из которого вышло так много выдающихся людей (писатель Владимир Набоков, поэт Осип Мандельштам и др.). И большинство преподавателей старших классов нашей школы — это бывшие преподаватели Тенишевского училища, люди высокообразованные и весьма незаурядные. Среди них выделяется преподаватель физики профессор Пётр Алексеевич Знаменский — автор школьного учебника физики, по которому обучалось не одно поколение советских школьников.
Мне кажется, я до сих пор помню эти прекрасные, одухотворённые лица ребят, которые выходят один за другим получать свой аттестат зрелости. Торжественная часть закончена, и мы покидаем школу. Брат, конечно же, остаётся — ему и его друзьям ещё предстоит совместно провести прекрасную незабываемую ночь на реке Неве, благо июнь месяц в Ленинграде — это период легендарных белых ночей.
Но вот наступило утро 22 июня. Этот день мы, дети, ждали с особым нетерпением — предстояла загородная поездка. Причёсанные и нарядно одетые, мы отправлены вниз на улицу, чтобы не мешать взрослым заканчивать сборы. Родители что-то задерживаются. Но вот они спускаются вниз, на них лица нет — только что объявили по радио, что немецко-фашистские захватчики напали на нашу Родину… Мир рухнул! И я, тогда одиннадцатилетняя девочка, это хорошо поняла. Я поняла, что произошло что-то ужасное, что больше уже никогда не будет нашего прекрасного детства, что предстоит тяжёлая война, как нам потом ежедневно голосом Левитана сообщало в своих сводках Совинформбюро, с «превосходящими силами противника».
В первые же дни и часы войны у дверей военкоматов стали выстраиваться огромные очереди желающих идти добровольцами на фронт. Вот и мой брат, и его одноклассники в первый же день войны всем классом отправились в военкомат, и после небольшой подготовки были отправлены на фронт… С войны вернулось только трое… Один из оставшихся в живых товарищей брата вернулся домой без глаза, в абсолютно подавленном состоянии. Мой брат на фронте получил тяжёлую контузию, лечился в госпитале и даже получил пару недель отпуска. Тогда, в 1944 году, он приезжал к нам в Свердловск, где мы были в это время в эвакуации. Затем он вернулся в строй, прошёл всю войну до самого Дня Победы.
Много всего пришлось пережить в тяжёлые годы войны. Это и страх за судьбу нашей Родины. Но даже в самое трудное время, я хорошо помню, мы никогда не теряли надежды, что, в конце концов, враг будет разбит, победа будет за нами. А уж после Сталинградской битвы эта надежда превратилась в полную уверенность. В то же время нас постоянно преследовал страх за жизнь брата, находящегося на фронте; страх за судьбу маминой сестры. В первые же дни войны она была мобилизована как врач, отправлена на фронт и попала в окружение. Долгое время мы о ней ничего не знали и уже мало надеялись увидеть её живой. Но каким-то чудом ей и её товарищам удалось вырваться из окружения, и до конца войны она проработала в ленинградском госпитале. Затем была блокада Ленинграда со смертельным голодом и холодом, бомбёжками и постоянными артобстрелами города, и, наконец, в апреле 1942 года выезд в эвакуацию из города по недавно открытой на Ладоге Дороге Жизни. Да, тяжёлые героические и трагические это были годы… Но мне почему-то больше всего врезались в память именно те, самые первые дни войны.
Итак, под окнами нашего дома всё идут, и идут на фронт войска. И идут они под тревожные звуки песни. Эта песня, написанная за одну ночь поэтом Василием Лебедевым-Кумачом и композитором Александром Александровым, как нельзя более соответствует моменту — в ней всё: и торжественность, и скорбь, и ярость, и угроза врагу, и призыв всем советским людям противостоять врагу, освободить свою захваченную землю: «Вставай, страна огромная,/ Вставай на смертный бой/ С фашистской силой тёмною,/ С проклятою ордой./ Пусть ярость благородная/ Вскипает, как волна, — / Идёт война народная,/ Священная война!» И ещё: «Не смеют крылья чёрные/ Над Родиной летать,/ Поля её просторные/ Не смеет враг топтать!»
Спустя десятилетия после войны я всё ещё не могла слушать эту песню — слишком сильно она напоминала те ужасные, те жуткие первые дни войны, она буквально разрывала мне сердце.
Я не случайно так подробно передаю слова этой песни. Всего несколько месяцев тому назад я услышала, что эту, святую для нас песню, не вдумываясь особенно в её смысл, не понимая толком её слов, лихо распевают какие-то молодчики. И я почувствовала, как некто плюнул мне в душу. Думаю, что не я одна. И мне захотелось крикнуть: «Люди, что вы делаете? Остановитесь! Не разжигайте страсти. Ведь на свете нет ничего страшнее войны! И, пожалуйста, не тревожьте всуе дорогую для нас, ещё оставшихся в живых свидетелей тех трагических и героических лет нашей Родины, песню».
Я не хочу, чтобы завтра опять была война!
Любовь (Люся) ГРАНОВСКАЯ,
Сидней
Невозможно забыть
Мы жили в центре города на набережной реки Фонтанки в большом угловом доме у Чернышова моста с цепями. Наша семья — родители, моя старшая сестра, я и дедушка с бабушкой — занимали одну большую угловую комнату в коммунальной квартире на третьем этаже. Дом наш был расположен в одном из красивейших мест Ленинграда. Из окон комнаты был виден мост через Фонтанку и начало улицы зодчего Росси.
Первое потрясение от войны — громадное багровое зарево пожара и запах гари — фашисты разбомбили Бадаевские продовольственные склады. Кажется, это случилось где-то в августе 1941 г. К этому времени папу мобилизовали. Мама, завхоз Сварочного техникума, перешла на казарменное положение. Сестра, студентка Политехнического института, сначала копала окопы под Лугой, потом мама взяла её к себе.
Где-то, наверное, с середины сентября бомбёжки и артобстрелы стали ежедневными. Сигнал «Воздушная тревога!» объявлялся несколько раз в день.
Бомбы и снаряды падали угрожающе близко, в соседние дома.
В дом со стороны Фонтанки попал снаряд. В соседний, где располагался Госбанк, попала бомба. В окно противоположного дома попал снаряд, точно напротив нашего окна, но выше этажом. Десятками падали зажигательные бомбы.
Многое, конечно, забылось за эти годы… Школьные занятия были отменены. Потолок в комнате обвалился, окна выбиты. Транспорт не работал. Электричества не было. Воды не было. Отопления не было. Дров не было. Керосина не было. Ничего не было….
По правде говоря, до наступления холодов, мы, мальчишки, большую часть времени просиживали в подвале за картёжной игрой. До войны играли в футбол, лапту… А теперь, под свист и грохот бомб и снарядов, при свете свечи и коптилки резались в карты. В подвале была вода, бегали крысы, стоял тяжёлый запах сырости…
Иногда днём домовые «Боевые дружины» брали нас дежурить на чердак, и мы помогали тушить зажигалки.
С наступлением холодов я уже не выходил из дома. С холодом наступил и голод. Домашние запасы кончились, были введены карточки на продукты. Я помню суп из чечевицы и студень из столярного клея. Дедушка был столяр, и, к счастью, у нас оставался большой ящик черных блестящих пластин столярного клея. Бабушка нарезала туда струпья от кожаного ремня… А ещё мама приносила жмых.
Наступил самый жестокий месяц — декабрь. Норма хлеба на день — 125 г.
Дедушка умирал, потому что я его объедал — бабушка дала мне ключик от буфета и сказала, что они с дедушкой будут делить одну порцию, а у меня будут две. Но чтобы я запирал хлеб в буфете на ключ. И я запирал! Когда мне снится этот ключик, я просыпаюсь в холодном поту, мне страшно и стыдно, и хочется у всех просить прощения… Но это было, было…
Помню, бабушка ходила с бидоном за водой на Фонтанку. Дедушка был очень слаб и лежал в кровати в углу комнаты. Кажется, я тоже ходил с бабушкой — это близко от нашего дома. Там, где Фонтанка делает изгиб, был спуск к полынье, пробитой во льду.
Дедушка умер в январе 1942 г. Мама с бабушкой и соседка повезли его на санях хоронить. Я и сестра жили тогда в мамином общежитии. Мы долго их ждали. Наступила ночь. Сестра плакала, я, наверное, тоже. Но к утру они пришли.
А потом наступил день эвакуации вместе с маминым техникумом. Это было в начале апреля 1942-го. Помню, что в городе почти не было снега. У нас были сани с четырьмя тюками. Путь лежал не близкий — с Измайловского проспекта до Финляндского вокзала. Мама с бабушкой впряглись спереди, а я с сестрой толкал сзади. Но сани не двигались. От бессилия я заплакал. И тогда мама спросила, помню ли я, в каком тюке мой фотоаппарат «Фотокор». Я не помнил… Мама сбросила два верхних тюка, и мы вновь стали толкать. Сани стронулись с места, и мы пристроились к колонне эвакуируемых.
Однако опасности преследовали нас и дальше. Грузовики с людьми шли по воде тающего льда Ладожского озера, а сверху стреляли и падали бомбы. Но надежда не покидала нас!
Абрам (Аркадий) ГРАНОВСКИЙ, Сидней
