Невыдуманная история
Ну, вот и всё — война закончилась. Радость, конечно, Господи, счастье-то какое! Такого страху натерпелись — особенно там, под Ленинградом. Девчонки они, соплюшки ещё совсем, вжались в стульчики на радиолокационной станции, но без истерик, только дрожат да плачут тихонько, стараясь всхлипывать без шума. Надо же, ещё кинжал каждой выдали и сказали: «Скоро здесь будут немцы». Да какой кинжал! Дрожь такая в пальцах, не ухватишься. Это, скорее, подарок при каждой из них, личный, именной: вот этим, дорогие захватчики, и колите девчушек. Всё, думала Люська, всё. Прощайте и маменька, и папенька беспутный! А надо же, пронесло-таки. Морячки, мальчики-спасители, в последнюю минуту примчались, заслоном стали между ними да фашистами этими погаными.
Теперь — хватит, натерпелись! Конец, девочки, конец! Но вот Люська-то по виду только ходит весёлая, бедовая, нос свой курносый задирает выше всех. А самой, ой, как смурно! Да что же это — опять в деревню, к строгой матери… Да от глаз таких задорных!
А Димка этот хорошенький был — страсть! Волосы кучерявые, да наверх со лба зачёсаны. Мальчишка совсем, Люськи даже чуть моложе, а уже и звёздочка на погонах при нём. Да и не в этом дело! Не соскучишься с таким. Смешливый был Димка, шутник. И на Люську — ох, как заглядывался. Да только войне конец, девчоночкам — по домам, а товарищу командиру — дальше. «Дан приказ ему на запад…» Взвыть бы Люське, да на шею ему кинуться! Только вот глаза его зазывные повылазят раньше, чем он увидит, будто Люська плакать надумала!
Собирает она барахлишко своё в путь-дорогу — и напевает, весело так. Хоть петь ей сейчас не про Катюшу хочется, а другую совсем песню, печальную: про охотника безвестного да про чайку у озера. Чуть подняла взгляд от пожиточек своих, глядь — перед ней сапоги Димкины стоят. А в них — и сам Димка: смотрит на Люську да улыбается, а глаз его левый, который с хитринкой, озорно так глядит. Ну, а правый — ничего, серьёзный глаз.
— А что, Людмила Иосифовна, не прогуляться ли нам с Вами перед отъездом? — и смотрит, нахал, как ни в чём не бывало, будто Люська и уезжать никуда не планирует. Всё ему хаханьки.
Ну, и она, в тон:
— А что бы и не прогуляться? Я уже вся сложилась. Подь-ка вон за дверь, товарищ младший лейтенант, — сейчас приоденусь да выйду.
С таким парнем и прогуляться не стыдно. Да только радости Люське от этого — с гулькин нос. Идёт да всё думает: «С кем ты тут послезавтра прохаживаться будешь, Дмитрий Фёдорович?» Но, ничего, болтают весело. Он всё про родителей расспрашивает, про сестёр, да про Люськины планы. А как к рынку подошли — вообще чистым кавалером заделался, пошёл покупать всё подряд: и помидорчики, и хлебца, и вишен…
Идут, уже, стало быть, с пакетами. И тут Димка подводит барышню свою к какому-то зданию:
— Зайдём-ка, — говорит, — на минутку. Тебе бумажку подписать нужно. — И глаз хитрый, смеётся, мочи нет. А рот, тем не менее, без улыбки, только уголок губ чуть подрагивает.
Глянула Люська — и, ну ни капли не вру! — просто зашаталась. На табличке-то — что ж она, неграмотная, что ли! — крупненько так, абсолютно без стеснения написано «ЗАГС».
Мамочки светы! Глядит она на Димку, как очумелая; но, наконец, собирается с силами, да с усмешечкой и говорит:
— Да ты меня, никак, замуж зовёшь, что ли?
— А разве ты за меня замуж не хочешь? — отвечает. И смотрит, нахал, с деланным изумлением. Да только бесята в глазах прыгают, Люська-то видит.
Пожимает она плечами, лениво так. А у самой в животе кто-то уже джигу нажаривает, да сердце с той джигой в такт бьётся. Что же это?! Девочки-мамочки! Замуж, за Димку? Сплю я. Сплю, как есть, сплю — или брежу! Но сама виду не подаёт, а насмешливо отвечает:
— А что ж! Можно и замуж. Ты у нас мужчина видный.
Идут. Садятся в заляпанном коридорчике. Вот их и зовут уже. Делов-то! Паспорт — он всегда при ней, на случай проверки. Документы посмотрели, полистали, сказали что-то — только напрасно: Люська всё равно ничего не слышала, звон в ушах.
— Ну что, ж, — говорят, — молодые. Платите три рубля — и семейное счастье готово.
— Как три? — вскипает Димка, только растерянно как-то. Вот тут уж его весёлые бесенята из глаз ускакали, видно: не шутит. — Я же только вчера заходил, узнавал! 2.50 сказали! Точно сказали!
Пожилая женщина с гулькой на шее посмотрела на молодого лейтенантика со смехом:
— Да, точно. Вчера ещё 2.50 было. А с сегодняшнего дня велели цены поднять. Слишком много вас таких развелось.
Тут Димка совсем расстроился:
— А что же мне делать? Я вот только что на рынке всего накупил. Специально рассчитал, чтобы в аккурат на женитьбу осталось. Ну, нету у меня 50 копеек, не хватает!
И у Люськи — ни копеечки с собой! Вот так, девка, раззявила рот на лейтенанта, да не тут-то было! Только, видать, судьба. Потому что у женщины на уставшем лице морщинки опять засобирались в улыбку:
— Ладно, ладно. Распишу. Завтра, молодой человек, донесёте 50 копеек.
Вот так и сложилось Люськино счастье, споткнувшееся на минутку по копеечному вопросу.
Только длилось это счастье недолго. Кто услышит, что дальше было, — «Чушь!» — скажет да — «Небылица!» Потому как не понимают такие люди, что такое гордость. А Люська-то как раз гордая была, до неприличия гордая. Казалось бы, чего гордиться: лицом-то — не Орлова, а мужиков по нынешним дням — наперечёт. Но только в жертву этой гордости Люська всё готова была принести — даже счастье своё, новенькое да блестящее. Вот как.
Ведь что получается? Ну, расписались. Ну, дали им бумажку. Погуляли. Съели-выпили накупленное. А под утро, после гулянки, все носами начали клевать, да разошлись: девчонки — в свои бараки, парни в свои. А Димка — ни слова о дальнейшем! Ни полсловечка даже! Поцеловал, подмигнул Люське — да вместе с ребятами и вышел.
Что ж, она тоже на шею кидаться не будет. Рано поутру, как и было задумано, взяла нехитрый свой баульчик, на поезд и — назад, в Россию, в деревню. Едет, трясётся под стук колёс, слёзы глотает. Шуточки у Вас, Дмитрий Фёдорович! А она, дура деревенская, поверила, что такой парень — да на неё, Люську, всерьёз позарится. Но ходить, молить, да про ЗАГС напоминать — не такая она девка. Гордая слишком.
Приехала домой — радости, конечно. Мать, правда, похудела — страх просто. А две сестры — ничего, хороши, малявки. Так и зажила Люська у матери. Никому ни слова. Тоскливо, иногда — хоть вой, как баба на похоронах. Только даже и это нельзя — спрашивать будут. Мать, не гляди, что худющая — зашибёт, не спустит. А, главное, позору-то, позору будет!
Полет она на грядке картошку. Хорошая картошка, только бурьяна много. Думает о грустном. И вдруг — мать за спиной. Грозно так Люське:
— Ты что же это удумала, а?!
Поворачивается Люська, чувствует: что-то неладно. А как видит мать, так и понимает, что совсем дела её плохи. Держит мать в руке конверт и ещё бумажку — ту самую, что им в ЗАГСе выдали. У Люськи всё тело задрожало, да только не на такую напали: она и войну отвоевала, голыми руками её уже не взять. Поэтому Люська выпрямляется — и сама матери говорит, грозно и твёрдо:
— А что это Вы, мама, в мою почту без спросу незваными лазите? Кто Вас туда приглашал?
— Да ты посмотри на неё! Вот разумница нашлась! Гляди, гляди сама, раз такая грамотная да самостоятельная выискалась! — и тычет Люське конверт. А на конверте — и вправду, не её, Люськино, имя, а даже совсем наоборот. Чётким подчерком там написано, что адресовано письмо Зое Фёдоровне, а стало быть — Люськиной матери. Вот так-то оно!
Тут мать берёт назад конверт, вынимает письмо и начинает Люське вслух зачитывать, что ей пишет новоиспечённый зять:
«Уважаемая Зоя Фёдоровна!
Пишет Вам боевой товарищ Людмилы Иосифовны, Вашей дочери. Знаем мы с Людмилой друг друга все два года войны, что нам выпали — вместе воевали. После победы мы с Вашей дочерью решили пожениться. Брак наш был зарегистрирован 12 июня 1945 г. в городе Риге, о чём прилагаю свидетельство. Только оказалось, что у Вашей дочери очень плохая память: на следующий же день после нашей свадьбы она, ни слова мне не сказав, отправилась назад к Вам. Уважаемая Зоя Фёдоровна, пожалуйста, напомните Вашей дочери, что место её — рядом с законным мужем, и отправьте Людмилу назад, в Ригу, где я буду её ждать.
Ваш зять,
Младший лейтенант Дмитрий Васильев».
Стоит Люська, и понимает, что не врут сказки. Вот оно: «ни жива, ни мертва». Со стыда провалиться бы ей — глубже картофельных клубней. Но только тут же, вместе со стыдом этим жгучим, счастье засветилось в пышной Люськиной груди. И хорошо так стало, легко, будто клетку чугунную сняли, которая вокруг сердца висела, давила да терзала. Она уже и не слышала, что там мать говорила. Да только и говорила мать на диво мало: похоже, рада была, а журила только так, для видимости да по должности своей материнской:
— Так, дорогуша. Уж не знаю, что там у вас произошло. Только вижу, что ты теперь — мужняя жена, а раз так — собирайся-ка ты, милочка, да отправляйся назад, к законному супругу.
Собрали Люську в два счёта, поскольку голому, как известно, только подпоясаться. Довезла её мать под личным конвоем до ближайшей станции и впихнула в первую же проходящую теплушку, ехавшую на запад.
Поезд набирает ход, неотвязно стучат колёса, и едет в нём бывшая Люська, а теперь Людмила Иосифовна, мужняя жена. Едет, сама того не зная, навстречу счастливому своему браку длинною в шестьдесят лет, навстречу детям, внукам, а там и правнукам.
