Отец привёз Кэтрин к вечеру. Она бежит впереди него в лёгком розовом сарафане, шляпке и сандалиях без шнурков. Одно плечо выше другого, её улыбка ослепляет, она порывисто и неуклюже обнимает меня, прижимается щекой к моему лбу, оставляя на нём слой невысохшего солнцезащитного крема.
— Как дела? — спрашивает отец, приближаясь. Он тоже обнимает меня, но мягче.
Кэтрин, переминаясь с ноги на ногу, неотрывно смотрит на клумбу с красными пионами.
— Меня берут на работу в тот офис, о котором я тебе говорил по телефону. Возможно, начну через две недели.
На отцовском лице появляется улыбка, но тут же гаснет. Ему достаточно взглянуть на мои давно не стираные джинсы, помятую сверх меры рубашку, немытые волосы и он понимает: у меня нет никакого шанса получить ту работу. Но он, всё равно, восклицает:
— Прекрасно!
Я криво улыбаюсь.
Несколько секунд мы пристально смотрим мимо друг друга. Тишину нарушает Кэтрин. Она пытается сорвать цветок и переваливается через ограду локтями в клумбу:
— А-а-а!
— Так… Убегаю, — заторопился отец. Он быстрым шагом, направляется к машине.
Я помогаю Кэтрин подняться. Она судорожно хватает мою руку и не выпускает её, пока мы не заходим в квартиру.
— Туа-лет! — кричит она.
Я показываю на полуоткрытую ванную комнату, она бежит, задевает плечом дверную раму, качает головой и после короткой борьбы с дверью, скрывается за ней.
Кэтрин… Совсем недавно она была ловкой, жизнерадостной, умной. До той страшной ночи, когда отец возвращался с ней из Канберры…
Знакомая, десятки раз езженая скоростная трасса с участком, отмеченным большими люминесцентными жёлтыми ромбами с чёрными кенгуру. Дорогу здесь переходят ночью мелкие и крупные звери. И он знал об этом, но всегда благополучно проскакивал участок, не снижая скорости. В тот раз… Страшный удар, переворот на бок, визгливое скольжение юзом, могучий эвкалипт…
Отец отделался ссадинами. «Настоящий миракль!» — осмотрев его, изумился дежурный врач в госпитале. А Кэтрин… Кэтрин, которую мы знали, исчезла… Физически её, конечно, восстановили, но голова… бедная голова, с трудом извлечённая из-под приборной доски «тойоты». Её мозг после многодневной комы сократился до возможностей четырёхлетнего ребёнка.
Я достаю из холодильника магазинный салат с курицей. Кэтрин выходит из ванной, не сумев справиться с сарафаном, наполовину засунутым в трусы. Я помогаю ей привести себя в порядок. Мы ужинаем. Она вытаскивает кусочки курицы из салата, с весёлой гримасой бросает их мне в лицо…
Время укладывать её спать. Я наспех мою посуду.
— Вот, — громко говорит Кэтрин, появляясь на кухне, — я пли-несла…
В её руке книга «Кортик». Я чувствую, как к горлу подкатывает ком. Кэтрин много раз читала эту русскую приключенческую повесть. Она считала её хорошим чтением для детей и давала её мне, когда я был младше. Не могу поверить, что она помнит эту книгу. Боже мой, я никогда, наверное, не перестану думать о том, что случилось… Ком душит меня. Но я улыбаюсь:
— Ты хочешь, чтобы я прочитал её тебе?
Кэтрин многократно кивает.
Я веду её в спальню. Она взбирается на приставную раскладушку. Я ложусь рядом, чтобы она могла видеть картинки, и медленно читаю. Когда дохожу до места, где Миша на пляже зарывается в песок и начинает дремать, слышу громкий зевок: Кэтрин тоже засыпает. На её лице тень от лампочки, но я отчётливо вижу её веснушки и длинные ресницы. Осторожно освобождаюсь из её объятий и собираюсь покинуть комнату.
— Спокойной ночи, — бормочет Кэтрин, — спокойной ночи…
Я кусаю губы.
— Спокойной ночи, — шепчу, выключаю свет и бесшумно закрываю за собой дверь.
Иногда даже видеть её мне невыносимо тяжело. Я спрашиваю себя, сколько пройдёт времени, пока привыкну к боли, пока пойму, что такие трагедии случаются у других людей тоже.
Я сажусь, прислонясь головой к стене. Мои глаза медленно закрываются:
— Спокойной ночи, мама…
