Яков Смагаринский
Старуха Изергиль
В городок с нелегко произносимым названием Кунабарабран (Coonabarabran) я приехал в поисках самого тёмного ночного неба в Австралии. Именно так Международный астрономический союз определил этот кусок неба на севере Нового Южного Уэльса. И, очевидно, есть за что: место редкооблачное, без уличных фонарей, далёкое от освещаемых шахт. Даже эвкалипты здесь самые низкорослые. Словом, ничего тут не мешает созерцать ночью звёзды Южного полушария.
Но... (всегда это противно-бессовестное «Но»). Ещё днём стало понятно, что все три обсерватории в окрестности полностью зарезервированы, а дорога в близлежащий Варрамбангл (Warrumbungle) национальный парк, где установлен публичный телескоп, временно перекрыта.
Удручённый, я спустился к дежурному по мотелю, посоветоваться, что делать.
— Понимаю, банджи*, — сказал он, — но не расстраивайся! Номер один, — он загнул большой палец левой руки, — ты здесь многое разглядишь на небе голыми глазами.
— Правда? — с облегчением переспросил я. Он кивнул.
— Номер два, — теперь он загнул большой палец правой руки, — ровно в полночь в конце Ист стрит появляется Старуха Изергиль со своей подзорной клюкой, показывает всем желающим небо и рассказывает разные истории...
— Как ты сказал? — изумился я. — Кто приходит?
— Старуха Изергиль, — спокойно повторил дежурный.
Я поднял глаза на стенку над его головой, где висело множество мелких картинок, и стал лихорадочно разглядывать их, ожидая увидеть изображение Максима Горького: он тут, видимо, любимый писатель... (Попадались мне в неожиданных местах Австралии гипсовые статуэтки Ленина, Достоевского, Гоголя).
— Гостили у нас тут русские туристы, — продолжал дежурный, — прозвали они одну нашу аборигенку Старухой Изергиль. Так и осталось с ней... А ты что, тоже желающий послушать ночные истории?
— О, да! Очень желающий!.. Большущее тебе спасибо!
Небо на конце Ист стрит заметно темнее, чем над моим освещённым мотелем. И звёзды ближе и крупнее. И кроме звёзд никого и ничего — только мерцающая безмолвная вечность.
Дежурный меня не обманул. В 12 часов из темноты выплыла светящаяся палка длиной примерно в полтора метра, повисела какое-то время в воздухе и направилась в мою сторону. Рядом с ней двигался большой чёрный силуэт.
— Добро пожаловать в звёздную столицу Австралии! — сказал хриплым женским голосом силуэт, приблизившись ко мне вплотную.
Я поздоровался. Палка погасла. Света звёзд было недостаточно, чтобы детально разглядеть лицо и одежду женщины.
— Оригинальный фонарь! — заметил я.
— О, это не только фонарь! Это и посох, и диджериду, и моя ночная охранная грамота, и, самое главное, — подзорная труба!
Она сняла колпаки с двух концов своего универсального инструмента и протянула его мне.
— Сегодня прекрасная видимость. Посмотри туда, — она буквально ткнула пальцем в небо. Я поднёс её диковинный посох к глазам. Звёзды приблизились, их стало ещё больше. Я смотрел, куда указала Старуха Изергиль.
— Когда-то, очень давно, — сказала она, — два мальчика из племени Банджин поплыли на каноэ к югу от острова Данк. Они достигли песчаной косы, куда старейшины племени никому не разрешали заплывать, так как там обитал большой и опасный скат, и бросили там якорный камень, чтобы порыбачить. Скат перекусил верёвку якоря и, не выпуская её из пасти, повлёк лодку дальше на юг. Мальчишки пытались перерубить верёвку, но безуспешно, скат затянул их на Хинчинбрукский пролив, где они исчезли из виду. Племя забеспокоилось. До темна все смотрели на юг пока не увидели восходящего на небе ската, тянувшего их двух мальчиков за собой.
— Славный миф, - сказал я.
— Ты их видишь?
— Вижу... Скат — это Южный Крест, не так ли? А два мальчика — это Альфа и Бета Кентавра, следующие за ним?
— Верно! Теперь посмотри сюда! — она направила трубу почти вертикально.
Я опять прилип к трубе, предвкушая ещё одну аборигенскую легенду.
— Жили на западе семь сестёр Миньюпурла. Они были необыкновенно красивы и носили ослепительно яркие наряды из коры радужного эвкалипта. Все мужчины теряли головы от одного взгляда на них. Но девы были к ним равнодушны. В своих хождениях ни одна не сворачивала в сторону, чтобы обрадовать сердце мужчины. Охотник Юрла поставил себе цель овладеть ими... Ну пусть не всеми... Сколько получится... Он постоянно возникал на их пути, приставал, угрожал. Однажды так распустил руки, что сёстры бросились бежать от него. Он — за ними... На бегу старшая сестра заметила высоченный эвкалипт, вскарабкалась на него. Остальные последовали за ней. Юрла побросал всё своё охотничье снаряжение, полез их догонять. Дерево тянулось вверх бесконечно. Сёстры по очереди добирались до верхушки и прыгали прямо в небо. Охотнику удалось настичь младшую. Он схватил её за одежды. Она отбивалась... Платье её осталось в руках преследователя, а сама она вырвалась и, голая, прыгнула в небо...
Старуха Изергиль замолкла, словно вспоминая, не упустила ли она чего. Я набрался смелости и закончил за неё: — Поэтому в созвездии Семь Сестёр шесть горят более-менее ярко, а седьмую не видно: тёмным телом не посверкаешь в темноте!
— Это так, банджи!
— А охотник Юрла, преследующий сестёр, — это несомненно созвездие Ориона!
— Это так, банджи!
Во мне застрял вопрос, но я постеснялся обратиться к ней по кличке. Она, как подлинная сказительница, сейчас перевоплощена в одну из прекрасных дев, а я обращусь к ней: Старуха... Нет! Максим Горький простит мне сокращение.
— Изергиль, — сказал я, — это легенда о Плеядах, не так ли?
Улыбку моей рассказчицы выдали её зубы:
— Это так, банджи!
— Она очень напоминает известный греческий миф..
— И что?
— Не получилось ли так, что европейцы привезли его в Австралию два с половиной века назад и аборигены, переиначив, теперь считают его своим?
Моя собеседница рассмеялась.
— Этот миф родился около ста тысяч лет назад, когда люди ещё жили в Африке, а затем унесли его с собой в Европу, потом в Азию и, наконец, в Австралию. На каждом континенте его рассказывают по-своему. Мы помолчали. Небо без трубы теряло свою загадочность. Мой куратор повернула трубу горизонтально и направила её чуть выше линии, отделяющей землю от неба.
— Различаешь яркую звезду?.. Это — Марпинкурк, женщина из племени Вергайа. Она спасла свой народ во время великой засухи... Много месяцев не было дождей. Реки и биллабонги высыхали, камыши сморщились и погибли, ягоды исчезли, деревья не плодоносили. В поисках пищи Марпинкурк уже несколько дней переворачивала в лесу каждое упавшее дерево, поднимала ветки, сдвигала камни, заглядывала во все норы, но не находила ни ящериц, ни змей. В отчаянии она уже собиралась вернуться в свой шалаш, как обнаружила большой муравейник и осторожно открыла его веткой. В нём она увидела тысячи личинок, попробовала несколько из них. Они оказались чрезвычайно вкусными. Тогда она собрала всё, что смогла, и поспешила к своим людям. С тех пор личинки стали их любимой едой. После смерти Марпинкурк поднялась в небо и стала звездой...
— Окруженной тысячами сверкающих личинок?
— Ага. На картах — это Арктур... Когда она появляется на нашем вечернем небе, мы начинаем сбор личинок биттура, древесного муравья.
— По-прежнему для еды?
— Нет. Больше из традиционного и спортивного интереса.
Старуха Изергиль причмокнула языком. Мы оба засмеялись...
А над нами мерцало и кружило бескрайнее небо, в котором обитают змеи и крокодилы, эму и павлины, скорпионы и хамелеоны, охотники и девы, рыбаки и рыбы... Но распознать их не так легко, как обнадёживал дежурный в мотеле. Только через такой волшебный посох, в котором хранится вся история аборигенов, тысячелетиями живущих под открытым небом...
Я прощаюсь, благодарю, ухожу и оглядываюсь. Светящаяся палка и чёрный силуэт удаляются и удаляются в небо, и становятся маленьким созвездием. Созвездием Старуха Изергиль.
* банджи — приятель, друг (наречие аборигенов штата Нового Южного Уэльса)
Лариса Патракова
Кунабарабран
Тёмная ночь души была непосильной и просила такого же тёмного неба, чёрного. На нём ярче видны звёзды – шанс выжить. В Австралии нашлось такое место: Кунабарабран. В современной Австралии поверх привычной истории, как сетка, была накинута и ещё одна история: аборигенские названия несли свой смысл. И я бы сказала, что это было важнее.
Кунабарабран означал человека любопытного, дерзкого, любознательного, открывающего для себя новое, неизведанное.
Так и назывался городок, где небо по ночам было пугающе чёрным, а звёздный свет убедительно-ярким, почти обжигающим, осязаемым.
Вокруг на холмах белели купола обсерваторий – как же иначе…
Мы добрались до мотеля вечером, усталые и измученные. На небе уже сияла половинка Луны и мы уснули под скрежет колец Сатурна: я узнала эту музыку, хотя никогда до этого не была к Сатурну так близко.
Просыпаюсь, и опять засыпаю под ржавый скрежет колец Сатурна, едва ли не главного управителя человеческих судеб. Чувствую близость, родство с ним, как с предком в очень далёком поколении, чувствую жёсткость его требований, его наставляющую интонацию…Но спится крепко: давно забытый здоровый сон.
Утро наступило неожиданно, и оно было весенним, сияющим. Здешняя весна не бывает резкой, напористой, победоносной. Здесь времена года сменяются плавно, в одной тональности, как-то особенно ненавязчиво и милостиво.
Я всё утро лежала на скамье под огромным эвкалиптом и смотрела в небо сквозь обновлённую листву, в надежде прочесть что-то в её письменах.
Смотрела в небо и любила жизнь. Весна струилась сквозь меня животворящим потоком. День был ярким, солнечным, чистым – значит небо будет бездонно чёрным. Я ждала его.
Два китайских ресторана на весь городок были ощутимым оскорблением моему вегетарианству. Хотелось чистой, простой, деревенской пищи. Реклама обещала кафе при гончарной мастерской: несколько минут езды, в пределах досягаемости. Я всё никак не выучу, что обещания в Австралии всегда преувеличены или преуменьшены, всегда восторжены или иллюзорны. И почти никогда не совпадают с реальностью.
Странно, что именно здесь, на хороших дорогах часто встречались ямы, ухабы. Так нехарактерно для Австралии. И только когда в ночной тишине полились звёздные потоки, заискрились осколки, я поняла, что дороги изъедены звездопадами, ремонтировать их просто не успевают.
Едешь по этому бесконечному пространству среди эвкалиптов пятьдесят километров, а дорога всё не кончается. И ещё двадцать километров, и вокруг ничего, а ты всё едешь, потому что где-то там, впереди, у тебя на карте обозначена гончарная мастерская и возможность пообедать…
И вот виден поворот, а от него каких-то десять километров… Но рано радуешься… Повернули на просёлочную дорогу, размытую недавним наводнением, а потом засыпанную жёлтым песком не иначе как африканской песчаной бури… По рытвинам и песчаным барханам, со скоростью полтора-два километра в час, рискуя всем, чем можешь рискнуть, ты продвигаешься на своей лёгкой спортивной Тойоте, предназначенной для города. Продвигаешься к какой-то мифической цели. И повернуть назад уже не можешь: на этом обломке дороги не развернуться.
Вокруг дикая, ненарушимая первозданность австралийского буша, скалы, заросшие упрямыми кустарниками и невиданными деревьями — какая-то отдельная от нас жизнь. Не уютная обустроенность австралийской глубинки, а космическая пугающая безоглядность, на фоне которой и сибирская тайга моего детства кажется почти парковой зоной… Доедем ли? И что найдём там, куда попадём?
Доехали. Так попадают в рай те, кто в него не верил. На отвоёванном у буша небольшом пространстве кипела, а вернее сказать струилась жизнь. Дети, птицы, цветы, глиняные вазы, свистелки, горшки, собаки, мужчины, женщины… Десяток внедорожников на стоянке. Наша машина среди них выглядела изящной и беспомощной. На нас смотрели с уважением: мы добрались!
И был обед. Простой и человеческий. И, доедая, мы были вынуждены фотографировать дно каждого блюда: так красивы, неожиданны и разнообразны были рисунки. Каждая вещь на обычных деревянных столах сияла простотой, функциональностью и неброской деревенской красотой. Всё было из глины, на всём была печать гончарного круга — древнейшего изобретения человечества. С него начинался когда-то путь истории человечества…
Тут же, рядом, в мастерской, желающие уже стояли в очередь к нескольким гончарным кругам. Перепачканные глиной дети были счастливы. Уезжать отсюда мы уже не захотели. На то он и рай. К сожалению, места в крошечной гостинице не оказалось. Нашлись другие счастливчики. Мы начали расспрашивать их и узнали, что рай этот построила одна немецкая семья. Лет пятьдесят шло это непростое строительство. Трудно было на краю земли, в глубине австралийского буша обустроить свой собственный рай. К сожалению, мы торопились уехать засветло и многие вопросы не успели задать гончарных дел мастерам… Как они оказались здесь? Ведь была же какая-то причина. Вдруг всплыла тема той великой войны, тема покаяния, через которое прошёл весь немецкий народ, как через чистилище. Может быть, после этого немцы стали любить жизнь за ее простую первозданную красоту, никогда больше не помышляя о господстве над кем-то… И всё это было так созвучно моему сегодняшнему дню. Чёрной ночи моей души, моим мыслям и вопросам, обращённым уже к моему народу…
Возвращаться из рая было уже не так страшно. Мы знали, что рай возможен для всех. Особенно, если ты — кунабарабран.
