В Австралии: c 2007г.Родилась в Херсоне (Украина), окончила МГУ и Оксфордский университет по специальности классическая филология. Автор двух поэтических сборников и многочисленных публикаций в периодике (в журналах «Нева», «Юность», «Новый журнал», «Новый берег», «Интерпоэзия», «Работница», в «Литературной газете» и др.). Сборник стихов Н. Крофтс «Поэт эпохи динозавров» вошёл в список «65 лучших книг года» в России, а в 2013 году – в длинный список премии «Литературной газеты» им. Антона Дельвига. Английские стихи опубликованы в четырёх британских поэтических антологиях. Живёт в Сиднее.
Книги Натальи Крофтс в магазине "Амазон".
Рассказ-миниатюра Натальи Крофтс "Сицилия. Отзвуки войны". Читает автор.
Как умирало слово. Трилогия
Полностью цикл рассказов "Как умирало слово" был опубликован в журнале "Нева" (№1 за 2016г.)
1. Последний хранитель кипу
Солдат фортуны Гонсало де Варгас заботливо стряхнул пыль с рыжеватых сапог.
Сапоги эти появились у него недавно – их прежний хозяин остался у горного перевала, уткнувшись носом в жёсткую траву. Бедняге повезло – он почти не мучился: его мгновенно свалил макан одного из инков, устроивших засаду на отряд конкистадоров. А Гонсало повезло ещё больше: сапоги пришлись ему как раз по ноге, и солдат легко зашагал по ржаво-красной земле этой варварской страны. «Вот бы ещё коня», – думал он, и конь тут же услужливо появлялся в скупом воображении де Варгаса: нетерпеливо грыз уздечку, помахивал хвостом. Его конь.
Совсем рядом, в красной долине, солдата ждал сказочный город. Индейцы назвали его «Куско». Про этот город плели такие россказни, что у де Варгаса начинало стучать в висках и жечь внутри, будто от сильной жажды. Говорили, Куско – это центр мира, а золота там столько, что даже мощные стены покрыты им. «Моё сердце поражено страшным недугом, и вылечить его может только золото», – с усмешкой подумал де Варгас. Он прислонился к тёплой скале и закрыл глаза. Золото – вот бог, творящий чудеса, превративший грязного свинопаса из Саламанки в бесстрашного солдата. И если повезёт, этот бог ещё увидит, как блистательный дон Гонсало будет пить вино из золотых кубков, спать на реннских простынях и носить за поясом мягкие перчатки из Кордобы.
До других богов солдату не было дела. И богам до него, наверное, тоже. Куда, скажите, смотрел Всевышний, когда пьяный капитан де Варгас по прозвищу «Римлянин» соблазнил глупую, полнотелую Инес Каско, служанку монастыря Пуэрта-де-Кориа? Создатель, верно, повернулся спиной к тяжёлым стенам обители – а в это время Инес проворно лишилась девственности и столь же расторопно понесла. Она бродила по коридорам монастыря, отупев от животного ужаса и страсти, едва понимая обращённые к ней слова – и скоро нехитрая её тайна была раскрыта. Инес оказалась за забором, де Варгаса-старшего простыл и след – и кастелянша заковыляла по узкой тропе к дому матери, иногда останавливаясь от давящей на грудь тошноты, с надрывным кашлем наклоняясь над придорожной травой.
Так началась бурная жизнь Гонсало де Варгаса, выхватившая семнадцатилетнего Байстрючонка из тихой испанской деревушки, чтобы забросить его сначала в битву под Миланом, а потом в Новый Свет, к новым походам, болезням и варварам. Солдата фортуны не восхищали чудеса этих земель – диковинные города, заснеженные вершины и лиановые леса. Он яростно гнался за величественным доном, давно представавшим ему в мечтах – за новым Гонсало де Варгасом: солдат уже видел, как растерянно захлопает глазами его постаревшая мать, как будут злобно шептаться соседи, не веря, что ослепительный господин – это и есть неграмотный байстрюк, долго сносивший их насмешки. И Гонсало настойчиво шагал вперёд – к своему мерцающему богу, к сиятельному дону де Варгасу, и к заветным перчаткам, прочно захватившим его воображение.
Ночи в этих горах были чертовски холодны. Даже видавший виды де Варгас долго не мог уснуть. От непривычно сухого воздуха чесалось горло, страх и азарт будоражили Гонсало. Завтра – Куско, и фортуна решит, набивать ли ему карманы, сумки и сапоги золотом – или неподвижно лежать на этой красной земле в луже крови, под ногами других везунчиков, сгребающих добычу.
Но фортуна помогла своему солдату: войско инков, потрёпанное немногочисленной испанской конницей, этой ночью тихо ушло, и оставшиеся в городе люди только ошалело глазели на лошадей, на волосатые лица пришельцев, на их сверкающие шлемы… Де Варгас ненадолго опешил от непривычного величия, чистоты и порядка – прямые улицы, каменные дома, тихое журчание воды.
Оправился Гонсало быстро: убедившись, что город безопасен, Франциско Писарро, гордость конквистадоров, отдал Куско своим отважным молодцам на разграбление. Зевать было некогда – древнее золото ждало солдата, плата за храбрость. С холма на пришельцев мрачно смотрела какая-то крепость – две огромные круглые башни, сложенные из гигантских валунов. Говорят, там-то и были самые богатые запасы – в бесконечных лабиринтах тёмных комнат.
И вот Де Варгас уже стремительно шёл по длинным коридорам крепости, освещая дорогу факелом и почти принюхиваясь, как зверь на охоте: где, где варвары спрятали золото? В бликах огня мерцали тёмно-красные стены, возникали и исчезали склады каких-то жалких дротиков и стрел, комнаты с поблёскивающими тканями и запасами еды. Раздражали резкие непривычные запахи – острого перца, кисловатой бродящей чичи. Пугливые фигуры шарахались от пришельца, как летучие мыши. … Болезнь, излечимая только золотом, всё сильнее жгла нутро конквистадора, его правая рука всё крепче сжимала рукоять кинжала. Ещё одна комната. Безбородый старик неожиданно появился в дверном проёме, торопливо залопотал, пытаясь схватить де Варгаса за рукав потрёпанной куртки. Ага, вот где ты прячешь сокровища!
Крохотные мышиные глазки ярко блестели в темноте и, казалось, смеялись над Гонсало, над его бесполезным поиском. Горячая волна ярости окатила солдата. Де Варгас быстро сунул кинжал под ребро дикарю, отпихнул согнувшееся вдвое тело и шагнул в темноту. Мотки разноцветной пакли, разукрашенные деревяшки. Маленькое лицо, испуганно глянувшее из угла. Золота не было и здесь.
– Варвары, – в бешенстве прошипел Гонсало и резко бросил в комнату горящий факел. Ярко вспыхнуло пламя, и солдат фортуны вдруг замер, зачаровано глядя, как весело потрескивает под красными огоньками разноцветная пакля.
* * *
Самым прекрасным было созвездие Чёрной Ламы. Наступала ночь – и Лама выходила на Млечный Путь чуть пугливо, недоверчиво озиралась на Лиса, принюхивалась к прозрачному колкому воздуху ночных гор. Потом за матерью робко появлялся мохнатый детёныш – и восьмилетний Теуотихи каждый раз невольно сжимался: ему казалось, что глаза Лиса наливаются красным, и пушистый зверь начинает тихо подкрадываться к малышу, аккуратно ступая по острым песчинкам звёзд. Тогда весь мир замирал, и ждал…
По ночам Теуотихи часто смотрел на небо – он очень хотел увидеть, как Чёрная Лама спустится на землю, чтобы напиться воды из моря. Она пойдёт по Млечному Пути мимо толстой жабы и могучего змея – а потом вдруг прыгнет вниз, словно с горного уступа, и мягко опустится на красную землю Детей Солнца. Теуотихи знал, что пить Лама должна непременно, иначе воды на земле будет слишком много и начнётся потоп – так сказал ему дядя Киспе-Сонко.
Дядя был самым мудрым из всех, кого знал маленький Теуотихи. У Киспе-Сонко хранились бесчисленные мотки чудесных историй – таких, от которых становилось тепло и грустно, а глаза начинали слезиться. И название у этих мотков было мягкое, ласковое, словно пух – «кипу». Разматывая длинные цветные нити, дядя умел вызывать слова о творце Виракочу, населившем мир – и Теуотихи видел, как первые люди выходят из вод огромного озера, раздвигая упругий жёлтый камыш у самого берега. А если Киспе-Сонко разворачивал знакомый моток, украшенный ракушками с далёкого побережья, то начинала мерно струиться грустная история о достославном пастухе и дочери Солнца. Сказаний было множество – и вслед за неспешной старческой речью Теуотихи бесконечно повторял их про себя, даже когда не совсем понимал, о чём говорят эти волшебные нити.
Но больше всего мальчик любил маленькие пёстрые мотки, полные весёлых сказок. Он радостно хихикал каждый раз, когда лукавая морская свинка уговаривала глупого крестьянина: «Не ешь меня, я вовсе не свинка, а просто работник: маленький-маленький, но очень ловкий и способный». Так ярко видел Теуотихи умные круглые глазки, так ясно слышал плутоватый голосок. Но прекраснее всего была сказка о лисе, одолжившем у птицы клюв: как же радовался рыжий музыкант прекрасным звукам, как весело пускались в пляс на полянке два полосатых скунса!
Только с недавнего времени дядя Киспе-Сонко стал рассказывать новые истории – страшные и нелепые. Будто движутся по красной земле зловещие чужаки: их шерстяные лица похожи на морды лам, они едут верхом на невиданных зверях, извергая смертельный огонь из палок. Но при столь огромной силе они безумны: носят на головах поваренные котлы, которыми никогда не пользуются. Они не чтут ни прародительницу Пачамаму, ни духов гор Апу, ни самого Инти, бога Солнца. Это – воры, убийцы и соблазнители, не слышавшие об устоях, которые знает даже ребёнок. Варвары, без справедливости и законов.
Киспе-Сонко стал печален, подолгу задумывался, глядя на пёстрые кипу, беззвучно и озабоченно шептал себе что-то. Он всё чаще сплетал длинные нити в чудесные узелки, и Теуотихи понимал, что дядя создаёт новые кипу, пытаясь сохранить рассказ об этих тревожных временах. Всё настойчивей Киспе-Сонко велел мальчику повторять заученные истории, ласково поправлял ошибки, тихо подсказывал. Иногда старик обходил тёмные коридоры хранилища, прислушивался к звукам.
…Ночь выдалась холодной, и малыш, сжимаясь в комочек под тяжёлыми одеялами, видел, что дядю лихорадит. Проснулся Теуотихи от шума: за стенами слышались крики, звучала странная речь. Он вскочил, и забился в тёмный угол, чтобы не мешать Киспе-Сонко, озабоченно шагающему по хранилищу от одной полки кипу к другой. Вдруг крики раздались уже здесь, совсем близко. Кто-то тяжёлый и страшный шёл по коридору, гулко звенел металл. Киспе-Сонко метнулся к двери – и перед ним возник незнакомец огромного роста: чёрная волосатая морда, мясистый нос, дикие глаза.
– Пожалуйста, господин! Мы накормим, мы дадим золота, – торопливо заговорил старый хранитель, пытаясь схватить ужасного незнакомца за рукав, увести от бесценных кипу, отвлечь.
Блеснул серебристый металл – и дядя Киспе-Сонко тихо согнулся вдвое у самой двери. Мохнатое чудовище в блестящих одеждах шагнуло в комнату. По-звериному круглые глаза равнодушно пробежали по моткам древних кипу, по деревянным таблицам, по испуганному мальчику, вжавшемуся в угол. Вдруг чудище издало страшный рык – непонятный, но, казалось, осмысленный – и от этого стало невыносимо жутко.
Метнулось пламя – огромная лапа резко швырнула факел в самую середину священных кипу, и они тут же загорелись, весело потрескивая. Красные язычки беспечно плясали по древним сказаниям о сотворении мира, по учётным спискам из разных концов империи, по рассказам о небесных светилах. Горели прекрасные мотки с ракушками, унося в небытие сказку о достославном пастухе и дочери Солнца. Проворный огонёк подкрался к пёстрым нитям, алчно пожирая весёлых скунсов, хитрую морскую свинку и пушистого лиса, самозабвенно распевающего звонкие песни.
Чудовище замерло, бессмысленно тараща глаза на огонь. Потом, будто очнувшись, оно тяжело повернулось – и скрылось в дверях, задев рыжим сапогом недвижное тело Киспе-Сонко.
Только тогда узкие глаза Теуотихи наполнились слезами. От едкого дыма. От того, что дядя Сонко неподвижно лежал у дверного проёма. И ещё потому, что робкая Чёрная Лама уже никогда-никогда не захочет спуститься на эту землю.
– Варвары, – сдавленно прошептал последний маленький хранитель кипу. – Варвары…
2. Живой язык
Худощавый молодой человек вышел из домика местного совета, поправил очки, и с необъяснимой приязнью уставился на хилый эвкалипт у дороги.
– Сразу двое, – лучезарно сообщил очкарик узким серебристым листьям, – они даже живут в одном посёлке, вот удача.
И тихо добавил:
– Ура.
Четыреста километров аспирант Фил проехал не зря. Давно, лет тридцать тому назад, в этих краях работал его научный руководитель – записывал пама-ньюнгские языки австралийских аборигенов. Языков оказалось чуть ли не полторы сотни, работы было много, поэтому когда один из старейшин упомянул о языке тьинпа, на котором говорила небольшая община к северу от его территории, название зарегистрировали, но носителей разыскивать не стали. Шло время, а язык так и оставался строчкой в отчёте: ни описаний, ни записей. Но теперь, когда большинство уцелевших языков уже было изучено, Фил сильно обрадовался, услышав, что, может, и на его долю осталось немного приключений. И вот адреса двух человек, всё ещё говоривших на тьинпа, лежали у него в кармане.
Фил открыл дверцу оранжевой легковушки, взятой напрокат, и уже собирался нырнуть в кабину – но оттуда вырвался такой обжигающий воздух, что пришлось подождать минуту, пока температура пекла внутри машины не сравняется с температурой пекла снаружи. Топчась перед машиной, парень проверил содержимое бумажника и решительно вытащил красную двадцатидолларовую купюру, чтобы на радостях пожертвовать её на алтарь науки. Притормозив у единственного продуктового этой дыры, он тщательно осмотрел полки со спиртным и увидел ровно то, что было нужно: Джонни Уокер, фляжка в 200 мл.
Молодой учёный выехал из посёлка. Вокруг опять потянулась бесконечная рыжая земля, сиротски прикрытая жёлтой ершистой травой. Дорога была пустынной, только несколько раз пронеслись навстречу длинные тяжелогрузы, да промелькнуло два-три пикапа. Даже о кенгуру сейчас можно было не беспокоиться – они, конечно, дуры дурами, и большие любительницы выскакивать прямо под колёса – но в такую жару лежат себе, небось, где-нибудь в тенёчке и старательно облизывают передние лапы, чтоб хоть немного остыть.
Однако через пару часов Фил занервничал: на радостях он забыл подзаправиться перед отъездом, и теперь вполголоса униженно умолял легковушку, беспокойно поглядывая на стрелку топлива:
– Ты только доберись, умница моя, мы тебя скоро напоим… Прости идиота, что я тебя уродкой обзывал – ты красивая, добрая, ты же довезёшь, правда?
Застрять в этом пекле на безлюдной трассе Филу никак не улыбалось, тем более когда цель так близко. Но пронесло – и в конце дороги, наконец, мелькнуло несколько белых крыш за серебристой зеленью, а потом – вот она: долгожданная красная надпись на тощем столбе. Благодарно заливая в машину обещанное пойло, Фил отметил на другой стороне улицы надпись «таверна», выведенную большими буквами прямо на покатой крыше приземистого домика: вот сюда-то мы и вернёмся со стариками, посидеть за кружечкой пива.
***
Получив первый адрес, навигатор потащил Фила обратно в глушь, оставляя позади паб и несколько ухоженных улочек. Поворот – и дорога под колёсами стала грунтовой, уводя в чащу колючего редколесья. Залаяла собака – и среди зарослей вдруг появилась халабуда: хлипкие деревянные стены стояли вразвалку, а одну из них уже подпирал проржавевший лист кровельного железа. Дорога кончилась.
Фил вышел из машины. Собака ещё раз звонко тявкнула – и поспешно ретировалась в дырку между железом и стеной, прикрывая тылы грязным хвостом. На минуту всё замерло. Потом сбоку послышалась возня – и из-под помятого пикапа появился тёмный бородатый старик. Рывком сел и, вытирая руки о драные штаны, молча посмотрел на гостя.
– Простите, это вы – мистер Вандара? – от смущения Фил заговорил официальным тоном.
Коричневое лицо тут же сморщилось, дед раздражённо убрал со лба белую прядь, недобро прищурил кофейного цвета глаза:
– Ну, что? Опять, да? Нажаловался кто, э?
Фил стушевался ещё больше:
– Никто. Я сам. То есть… – вспомнив про спасительную бутылку, он приободрился и весело выпалил: – Мистер Вандара, а я к вам побеседовать.
Он быстро достал из машины фляжку и протянул хозяину: – Это вам.
Тёмные губы под белыми усами тут же раздвинулись в улыбку, глаза заблестели:
– Хо… Славно, славно, а. Ну, что ж, такое раз дело, привет, пацан. Как зовут?
– Фил.
– Эдди.
Они пожали руки, хозяин засуетился – и на широком бревне у дома быстро появились куски хлеба, лежалые карамельки, запотевшие жестянки пива и два стакана для виски. Вскоре старик уже размахивал руками, непрерывно курил и громко рассказывал:
– …мать уже тогда умерла, конечно. Отец меня в охапку – да марш из общины, наниматься к господину Кларку. Тот здесь был – ну что твой король почти, э? А вот я, пацан – сам себе король, до пенсии дополз. Считай сотни четыре в неделю получаю – чем не король, а? Хочу – сплю, хочу – спорт по телеку вон, хочу – и выпью, и ничего. А никто мне не указ. И на сигареты хватит, и чтобы в люди – в паб съездить, это да. Чего мне ещё, э? А виски вот люблю. Молодым был, мы не такое пили, и бензин нюхали, тоже случалось, – рассказчик весело сверкнул кофейными глазами, глубоко вдохнул и покачал головой: – Неее, крепкие мы были, пацан, крепкие…
– Да, так вот я про язык, – в который раз беспомощно пискнул Фил…
– А, язык, ну да. С отцом говорил – малой был, нравилось мне, что никто нас не понимал, секрет такой, э. Ну а потом, конечно, если встретишь своего – то честь по чести, возьми расспроси, откуда, кто, не родственник ли… Только всё это уже… – старик помахал дымящей сигаретой, опять жадно затянулся, закашлялся.
– Так мистер Вандара… – вклинился в паузу Фил.
– Эдди, – поправил старик.
–…да, Эдди, я как раз об этом и говорю. Мне бы речь вашу записать… Чтобы сохранить…
– А чё её записывать? – удивился оратор. – Ну, пиши, раз зудит – я ж разве чего? Так вот, о чём это я? Да, заходим мы, значит, как-то раз в этот самый паб – а там такая цыпочка сидит, я аж присвистнул… Стоп, говорю…
– Нет, мистер Вандара, я хотел бы, понимаете, записать, как вы на родном языке говорите, на тьинпа.
Старик на несколько секунд замер с дымящейся сигаретой на полпути ко рту. Потом медленно склонил голову набок и с интересом пробуравил Фила нетрезвым уже взглядом:
– А ты что ж, пацан, на Языке умеешь? Это как же ты так, э?
– Да нет, не говорю. В том-то и дело – никто его не знает! Умирает язык, понимаете. Вот я и хотел бы записать, как на нём говорите вы, а потом…
– Да ты что, очумел? Что я тебе, псих – сам с собой разговаривать? – обиделся старик. – Ты же вроде и не пил ни капли, э, а вон дурной такой уже.
– Ну хорошо, – не отступал Фил, – если не хотите сами с собою говорить, давайте съездим к мистеру Бирадоо, и запишем ваш диал…
При этих словах тяжёлый кулак с размаху опустился на бревно. Звякнули и покатились пустые жестянки из-под пива. Тоненько дзинькнул стакан. Взвизгнул примостившийся было рядом пёс – и опрометью нырнул в свою щель.
– Так вот ты что… А я-то, э… А ну кыш отсюда, пакостник!
Старик вскочил, схватил подаренную флягу за горлышко – и было даже замахнулся ею на гостя, но вдруг заметил, что за стеклом ещё плещется немного золотистого виски. Дед заботливо перевернул бутылку горлом вверх, заткнул её за пояс – и нетвёрдо пошёл к своей хибаре.
– И чтобы я твоей очкастой морды здесь больше не видел, гадёныш, – вдруг обернулся он к остолбеневшему Филу и, разъярённо уставившись на гостя, веско кивнул – будто раз и навсегда подтверждая сказанное. Затем не спеша направился к дому и пропал за покосившейся дверью.
Фил растерянно огляделся. Из укрытия высунула острый нос перепуганная собака, глянула на молодого человека сочувствующе. Парень ещё немного постоял перед домом, среди мусора и бурьяна, потом протянул «мдааа» и сел в машину. Покопавшись в карманах, достал адрес злополучного мистера Бирадоо.
***
В посёлке Фил остановился перед аккуратным домиком, опустил зеркало, пригладил растрёпанные волосы. Подарка, рассчитанного на дружескую беседу втроём, больше не было – и молодой человек мысленно попросил: нельзя ли на этот раз послать ему собеседника поспокойнее. Потом вздохнул, вылез из машины и неохотно поплёлся к белой калитке. На звонок из боковой двери дома выглянула тёмная женская головка:
– Да?
– Я к мистеру Бирадоо… Из университета, из Сиднея.
– Из университета? – головка оглядела Фила с ног до головы и кивнула: – Пожалуйста, проходите.
У двери гостя встретил внушительного вида старик, в очках и с тростью.
– Здравствуйте, молодой человек. Чем могу быть полезен?
Фил с облегчением защебетал о своей работе, об исчезающих языках, и о том, что было бы очень-очень важно – для истории, для потомства важно – сохранить эти языки, в том числе – язык тьинпа.
Хозяин молча слушал, опершись обеими руками на трость, кивал курчавой головой.
– Что ж это мы стоим? – спохватился он – Чаю?
Они сели в уютной гостиной, и скоро на столе появилось печенье и чашки на цветастых подставках.
– Это всё отлично, молодой человек… Только боюсь, что пользы от меня будет мало. Что-то я, конечно, для вас припомню, но вы поймите… Мне уже много лет, а из общины я ушёл совсем юнцом. Разговаривать было не с кем – вот всё и подзабылось.
– А жена ваша совсем не говорит на тьинпа?
– Нет, она… – хозяин понизил голос, глянул на дверь, и чуть наклонился к Филу. – Она из украденного поколения. Сами понимаете – говорит только по-английски. Зато… – тут старик откинулся на спинку стула, широко улыбнулся и сказал уже громко: – Зато пристрастила меня к английским книжкам: она учительницей работала, придёт домой – и здесь не сидит спокойно, всё бы ей кого-нибудь поучить. А я и не возражал.
– Вы простите, – осторожно начал Фил, подкрадываясь к минному полю, – а вот мистер Вандара? С ним вы никогда не говорите?
Благодушие слетело со старика. Он хмыкнул, опустил голову. Потом жёстко ответил:
– Говорил когда-то. Давно. А теперь – нет.
И, взглянув на Фила, хозяин тихо, но твёрдо, добавил:
– Для вас тоже не буду. Простите, старая история.
***
В паб Фил всё-таки заехал. Один. Хотелось съесть чего-нибудь основательного, отделаться от вкуса лежалых карамелек и сладкого печенья. Было пять вечера, и таверна была ещё пуста – только за стойкой пожилой толстяк протирал стаканы.
– Приветствую, – весело протянул он, подняв голову на звук открывшейся двери.
– Здравствуйте, – ответил Фил, пристраиваясь на высокий табурет у стойки. – Ужин можно заказать?
– А почему же нельзя? Сделаем… Что вам? Ага, сосиски с пюре. Отлично. Пивка?
Фил кивнул:
– Да, тёмного, пожалуйста.
Поглядывая, как посетитель грустно потягивает пиво, бармен задумчиво сказал:
– Ну, туристами сюда никто не ездит. Работа? В гости?..
– И работа, и в гости.
– Это к кому же?
– Хотел встретиться с мистером Бирадоо и мистером Вандара.
Толстяк весело фыркнул:
– Так-таки с обоими?
– Ммм… – огорчённо подтвердил Фил, и осторожно спросил: – А что это с ними?
– Да не знаем мы. Раньше, я мальчишкой ещё был, они даже дружили: оказалось, они из одного племени. Как только познакомились, сели здесь в уголок паба и залопотали по-своему. И вроде всё у них было слава богу, хоть и разные они. Вандара – всю жизнь взрывной был чудак, рисковый парень. А Бирадоо – наоборот, малый благонамеренный, покрутился-покрутился – и пошёл в полицию работать, уважаемым человеком стал.
Так вот, сидят они как-то у нас, вон в том углу, чирикают, всё вроде ладно. И вдруг – крик, гвалт, повскакали. Вандара на Бирадоо бросился, а тот – огромный чертяка, поди возьми его… Ну, развели… И больше никто не видел, чтобы они вместе были. А почему – кто ж его знает. Может, свои какие-то непонятки, по их законам. Может, по службе – Бирадоо приятеля приструнить хотел. А, может, просто женщина… Поди тут разбери. Да зачем они тебе сдались, парень?
– Понимаете, я приехал их язык записать. Он умирает, сохранить надо. А эти двое… не хотят они друг с другом разговаривать.
Бармен пожал плечами:
– Ну, не знаю, парень. А зачем тебе сдался этот язык, если всё, что от него осталось – это два старикана, которые только и могут, что собачиться между собой? Своих нам ругательств мало, что ли?
И, глянув на удручённого Фила, добавил:
– Да не расстраивайся ты так. Может, язык-то твой давно уже исчез – вон когда эти двое друг на друга бросились. Тебя и в проекте тогда ещё не было, парень. Так что забудь-ка ты лучше, не парься в такую жару. Плеснуть тебе ещё пивка, а?
3. Откуда ни один не возвращался
Впервые я увидел его, пьяного, на одной из тёмных улиц. Он некрепко стоял на ногах и зло выкрикивал ночному небу язвительные строфы – а небо отвечало ему проливным дождём. Наверное, та девка опять прогнала его. Ей быстро надоел неистовый поклонник: насмешник, забияка и скандалист. И вот он, брошенный любовник, взбешённый и вымокший, теперь беспомощно орал оскорбления – но ядовитые слова укладывались в прекрасные строки. И тогда их случайно услышал я.
Хотя, может, и нет в мире случайностей. Только стихи мне понравились – в них не было позы и манерности. Это бурлила живая, ураганная жизнь. Даже не объясню толком, чем этот писака так меня задел. Но я и не обязан разбираться в поэзии – я технарь. Моё дело – исследование, изготовление опытных образцов, тестирование – а дальше они уже сами, как решат.
В те годы мы как раз опять разрабатывали модели новых носителей информации. Впрочем, ничего нового. Нам всё твердят «последние технологии» – а люди как писали на стенках и на заборе, так и будут писать. Материал этого самого забора меняется, вот и всё. Тогда, помню, в моде ещё планшетки были – все щеголяли элегантными прямоугольничками со стилосами. Вот мы на основании этих планшеток и разработали усовершенствованную модель: с одной стороны, удобнее, чем привычные тогда книги, а с другой – вместительнее и долговечнее, чем их планшетки. Мысль в чём? В книге тех времён нельзя было поставить закладку, до нужного параграфа добраться было очень хлопотно. Скажем, юрист на суде хочет сослаться на своды законов – но пока свиток размотаешь, пока опять смотаешь, публика уснёт. А если взять планшетку, добавить туда страниц – то получается то, что надо: ставь закладку прямо на нужном тебе развороте, и вперёд.
Буян мой на этой земле недолго протянул – лет тридцать, что ли. Нельзя же вот так – взахлёб жить. А стихи его по городу и миру гораздо дольше гуляли – ещё несколько столетий. В них каждый находил своё: кто – едкости и скабрезности, кто – умные и ясные слова, кто – учёность. Я, например, очень любил ту вещицу, где про смерть – «откуда ни один не возвращался». Мрак и юмор – вместе, удивительный сплав. Впрочем, не мне одному эти строки запомнились. Но в школьную программу он так и не вошёл – сами понимаете, всё-таки детям его стихи давать неприлично.
И вот подошёл новый этап модернизации. Получил я инструкцию – и аж поперхнулся: на новые носители переводим только 10% римской литературы, а греческой – и вообще 1%. Остальное – в мусорку. Бедные авторы. Впрочем, надо их, зануд, конечно, периодически отсеивать – а то столько развелось, что несчастному читателю и не разобраться. Школьную программу, разумеется, перевели – чтобы деткам было, над чем в классах дремать. И протащили несколько модных в ту пору авторов. Но буяна моего тогда уже подзабыли – никто его больше не переписывал. А мне он нравился – вот я себе одну копию тихонечко и заказал: уже по новейшим стандартам, на пергаменте. Правда, переписчик сильно напортачил – ошибок наделал массу. Но уж лучше так, чем никак. Друзей поэта моего жалко было, конечно – тоже неплохо парни писали. Сколько вечеров провели они втроём, соревнуясь в экспромтах. Но я же не могу обо всех печься, у меня свои проекты, авралы поджимают.
Засунул я манускрипт в рабочий стол и забыл про книжку на несколько веков. Всё равно людям не до него в ту пору было. А потом, смотрю, опять в моду древности вошли. Ну тогда я возьми и подбрось манускрипт в один из монастырей. Люди заметили, тут же переписали – а оригинал я назад забрал. Вот так и вернулся мой забияка, «откуда ни один не возвращался».
Конечно, это нарушение. Отделу новых технологий не положено так вмешиваться в их дела. Но столько веков с людьми работаешь – конечно, и у нас свои слабости появляются. Вы думаете, я один такой? Разработчик Талик Тотов вон тоже протащил своего любимого «Золотого осла» в новый век – как и я, под полой, можно считать. И правильно сделал – не всё бедным школьникам над Цицероном страдать. Кто-то, глядишь, и Апулея охотно почитает – и не такой занудной ему римская литература покажется.
А через пару веков – очередная модернизация, и книгу со стихами моего буяна уже на бумаге отпечатали. Дальше я мог за него не волноваться – пока. Сейчас вот опять на новые носители тексты переводим. Впрочем, как обычно, ничего нового. Снова планшетки в моду вошли – только уже не восковые. А на стенках и на заборе как писали, так и будут писать. И вечное «ненавижу и люблю» тоже ещё долго будут выкрикивать, давясь от обиды и страсти. Даже не зная имя автора этих строк, дебошира моего – Гая Валерия Катулла.
Рассказ Натальи Крофтс "Восток - дело тонкое" в радиопередаче аудио журнала "Экспрессия". Аудиокнига: современный юмористический рассказ из офисной жизни о работе в Арабских Эмиратах. Читает Жаклин де Гё (Нью-Йорк).
