Мадам навсегда осталась зарубкой на моем сердце, ее трагическая судьба острым кристаллом застыла в моей душе.
— Дайте мне слово, когда я умру, будете молиться за меня, ведь я была большая грешница. А я буду молиться за вас на том свете - сказала она мне в тиши харбинской коммуналки.
Я свое слово держу уже 20 лет. Чувствую, что она тоже…
Папин пароход
Первое воспоминание ее благовещенского детства — папин пароход, плывущий по Зее. Белый, с большим колесом, громко свистящий на всю округу.
— Когда папа поднимался на палубу, все матросы отдавали ему честь, — вспоминала она.
Действительный статский советник Николай Силегеев прибыл в Благовещенск в 1900 году для несения государственной службы вместе с молодой женой после окончания учебы в Петербурге. Через четыре года у них родилась девочка, назвали ее Ниной. Потом с интервалом в три года в семье Силегеевых родились еще три девочки: Тамара, Зоя и Алла.
Николай Силегеев занимал высокую должность, был начальником Амурского водного бассейна, получал в месяц 1 200 рублей золотом. Это давало возможность им безбедно жить, держать прислугу и содержать большущий дом по улице Чайковского, 4. (Дом жив и ныне А. Я.)
— На всю жизнь запомнила, как нас кучер возил в экипаже по Большой улице, какие в витринах магазинов были нарядные куклы, — вспоминала десятилетия спустя Тамара Николаевна Федорова (в девичестве Силегеева).
Ее благовещенское детство было беззаботным и, конечно, счастливым: сильный папа, добрая мама. сестренки, гувернантки — француженка и немка. Дивная дача в Белогорье среди земляничных полян…
Детство кончилось резко: его отсекли очередью выстрелов. Когда в 1917 году в России заполыхала революция, то в один из декабрьских дней этого кровавого года в их дом позвонил один из сослуживцев отца и взволнованно сказал в телефонную трубку:
— Николай Яковлевич, через несколько часов всю вашу семью придут убивать. Решение комиссары уже приняли, ждут глубокой ночи…
«Как хороши, как свежи были розы…»
— Мама только успела нас одеть, схватила кое-какие вещи и икону Богородицы, и мы побежали через Амур, на китайскую сторону,- вспоминала Тамара Николаевна.
Ей было 10 лет, и на всю жизнь она запомнила, как бежали и падали на лед под свист летящих вслед пуль.
— Мама нас пригнет к земле, стрельба стихнет, мы перекрестимся и дальше бежим.
Тамара боялась, что потеряет боты, на которых не успела даже завязать шнурки. Боты не потеряла, а вот Родину — навсегда…
Их эмигрантская жизнь была полна бед и лишений: в начале 20-х годов в Харбине от тоски умирает отец, вскорости от тифа сгорает старшая сестренка.
Потом трех оставшихся в живых сестер судьба раскидала безжалостной рукой по странам и континентам. Алла попала в Бразилию, Зоя уехала в Советский Союз, а Тамара навсегда осталась в Харбине.
Она окончила восточный факультет Пражского университета, по-китайски говорила просто блестяще, всю жизнь проработала переводчиком на городской телефонной станции.
Первый брак был скоротечным: обрусевший немец по фамилии Нагель рано умер от скоротечной чахотки.
— Помню, он задыхался, не помогал даже кислород, а я стояла на коленях и молилась Богу, — тихо говорила она.
Потом, где-то к середине жизни, она вновь вышла замуж за колчаковского офицера Сергея Федорова, которого всегда называла «настоящий человек».
Образованнейшая — Бальзака и Ремарка читала только в подлинниках — она всю жизнь прожила в тесной комнатенке жутчайшей китайской коммуналки.
Мы познакомились теплым маем 1993 года, у меня был трехлетний контракт в Харбине, и съедаемый тоской я однажды забрел в православную церковь.
В ту пору в «русской Атлантиде» доживало свой век апостольское число русских стариков — 12 человек. Первой подружился с Тамарой Николаевной только потому, что мы оба были из Благовещенска.
В свои 86 она оставалась женщиной — ажурные перчатки, шляпка с вуалью, пальто покроя начала века, сумочка в тон… Манеры, речь, жесты…
Китайцы смотрели на нее, как на музейный экспонат, задавали полоротые вопросы.
— Мадама, сколько тебе лет? — пытал ее при мне один раскосый прохожий.
— Это ужасно неприлично спрашивать у женщины возраст, — на чистом китайском отвечала она.
— Ну 75 есть? — не унимался он.
— Ты мне льстишь. Моему пальто 75 лет, — без паузы отвечала 87-летняя Мадам.
Ее все китайцы называли уважительным словом «Мадама». Она позволяла себя так называть.
Последний поклон
На самом излете ее жизни благовещенский журналист Игорь Горевой (это сейчас он министр, а тогда был журналистом), организовал приезд Мадам на Родину, в Благовещенск. Она безошибочно узнала свой дом, в котором тогда располагалась целая поликлиника), нашла детскую, родительскую спальню и папин кабинет.
— А здесь была наша горка, — сказала она, показывая на пустынный казенный двор.
Уходя, поклонилась в пояс отчему дому, резко повернулась и пошла, не оглядываясь, к машине.
— Ты знаешь, а сестры меня ругали в письмах за то, что я поехала в Благовещенск. Говорят, что я себя не берегу… У меня потом долго болело сердце. Это так больно! — тяжело вздыхала она.
Мадам навсегда осталась зарубкой на моем сердце, ее трагическая судьба острым кристаллом застыла в моей душе.
Последние годы ее жизни мы были дружны, по воскресеньям после службы в Харбинском храме обязательно пили кофе в ее комнатенке. Мадам была кофеманка еще та: варила настоящий, присланный сестрой из Бразилии.
Острила, юморила, хорохорилась, но в ее глазах жила смертная тоска.
— Бог не дал мне детей, поэтому старость моя тяжела, — искренне признавалась она.
Боялась тяжкой кончины, но Бог послал ей скорую смерть. В 89 лет инсульт. Сутки без сознания и — все.
Я сумел приехать на ее могилу только через неделю после похорон. Черный холмик утопал в цветах, оплывшие свечи. Вдруг в кладбищенской тиши услышал, как заливисто запела иволга. И в этой песне слышалась Живая Жизнь…
amur.info
