23 апреля отмечают Международный день книги.
С улицы Шекспира я сворачиваю на авеню Диккенса, прохожу мимо тупика Шарлотты Бронте, по проулку Свифта в проезд Лонгфелло. В этом сравнительно небольшом районе Wetherill Park на западе Сиднея около ста улиц названы в честь великих мастеров слова.
Замираю на каждом перекрёстке перед указателями: Теккерей… Киплинг… Платон… Мимо Мэри Шелли прохожу, осторожно оглядываясь: как бы не разбудить её вампира Франкенштейна… У Гомера закрываю глаза и вижу: слепой поэт идёт с палкой по своему переулку в белом гиматионе и сандалиях. Не могу удержаться, подхожу к нему, слегка беру за локоть. Он не возражает. Идём вместе. Я, совсем осмелев, громко, «хоть и не без греха», читаю из Илиады два стиха в переводе, конечно, Гнедича, ибо я могу только перевести Гомера на соседнюю улицу, к другому великому слепцу Мильтону. Им есть о чём потолковать! А я пока звоню своему окулисту, не возьмётся ли он восстановить старикам зрение. Полагаю, у них всего лишь сильно запущенные катаракты… Что? Страховка? По моей частной страховке! Да. Они оба — члены семьи!..
И предвижу я, как возрадуются седовласые барды после операции, обнаружив, в каком ухоженном месте среди вечнозелёных деревьев Австралия предоставила им жилплощадь. И опознает Мильтон свой потерянный рай и сложит Гомер новые гекзаметры под названием «Австралиада»...
Простился со старцами, прошёл улицу Ибсена и вышел в переулок… Гоголя! Наконец-то и русский том на шикарной полке мировой литературы. Небольшой переулок, но для меня он — блистательный бульвар имени Гоголя! Ощущая земляческое причастие к названию, я выпрямился, расправил плечи, подал нос вперёд и пошёл гоголем вдоль тротуара…
Непростая была прогулка по району! Переволновался, устал, проголодался. На улице Данте супермаркет. Десяток прилавков с едой: выбирай, что душе угодно. Я наполнил с верхом большую тарелку, сел за столик. Слева стояли сдвинутые вместе четыре таких столика с остатками только что закончившейся пирушки. Очевидно, какому-то малышу отмечали день рождения: только неуправляемые шалуны, больше играя, чем кушая, могут сотворить такой хаос из недоеденного мяса, пасты, картофельных чипсов, салата и кока-колы. Уборщики ещё сюда не добрались…
— В этой стране не знают, что такое голод, — вдруг донеслось до меня.
Я повернулся и открыл рот от изумления: за столиком справа сидели трое. Я сразу узнал их: Джек Лондон, Шолом-Алейхем и Кнут Гамсун. Перед каждым стояла чистая тарелка… Я сегодня просто рехнулся на почве классиков! Резко потряс головой, отбрасывая видение, но классики не исчезли, и Джек Лондон продолжал возмущаться:
— Сколько еды здесь испорчено! А моему голодному боксёру Тому Кингу не хватило куска мяса, чтобы нанести решающий удар. Вот из-за чего он проиграл бой! Все из-за этого куска мяса…
— А мой поэт, — вступил в разговор Шолом-Алейхем, — каждый день покупал самую дешёвую селёдку, заходил на цыпочках в кухню, раз двадцать пять извинялся перед мачехой и просил разрешения положить свой кусочек селёдки в печь, куда-нибудь в уголок на горячие уголья, чтобы он немного поджарился. Селёдка эта, когда жарилась, отчаянно протестовала; шипя и потрескивая, она испускала такую вонь, что хоть из дому беги. Мачеха клялась, что в следующий раз выбросит поэта вместе с его селедкой, но клятвы своей не выполняла, ибо нужно было совсем не иметь сердца, чтобы так поступить с человеком, который всю неделю питается одной только селёдкой…
— Это вы о своих героях, — сказал Кнут Гамсун. — Я сам долго терпел голод. Потом мне пришло в голову пойти на рынок и раздобыть кусок сырого мяса. «Не откажите в любезности, дайте кость для моей собаки!» — обратился я к первому попавшемуся мяснику. Мне дали кость, превосходную косточку, на которой еще оставалось немного мяса. Я свернул в глухой переулок и остановился у каких-то развалившихся ворот. Здесь было совсем темно, и я, радуясь этой благодатной темноте, стал глодать кость…
Я больше не мог выдержать. Моё сердце разрывалось. Я вскочил со стула и понес свою переполненную тарелку писателям.
— Вашему Тому Кингу, — сказал я, перекладывая большой кусок мяса в тарелку Джека Лондона, — это ему перед следующим боем. На этот раз он обязательно победит.
Часть гарнира я переложил в тарелку Шолом-Алейхема:
— Это для вашего поэта. Рис и салат очень подходят к селёдке.
Остаток моей порции перекочевал в тарелку Кнута Гамсуна.
— Многим вам признателен! — произнёс он.
— Не стоит благодарности! — ответил я.
— Ах, не говорите, — пробормотал он, — вы так любезны!
Я вернулся к своему столу, сел, чтобы как-то унять охватившее меня волнение, оглянулся на соседний столик. Там было пусто: ни писателей, ни тарелок.
Но и моя тарелка была пуста…
