Об одной скульптуре Ларисы Смагаринской
Душанбе
Ей не хватало натуры для портретов: училище приглашало натурщиков только два-три раза в семестр. Она рисовала портреты дома и в гостях, в студенческой столовой и на городской площади, на пляже Комсомольского озера и в автобусе...
В одно из воскресений я привёл её к друзьям в общежитие моего института. Гришка, не успевший накинуть рубашку на свою «абсолютно волосатую» грудь, прикрылся гитарой.
— Ой, как здорово! — сказала она, присаживаясь. — Мой первый портрет с гитарой!
Она положила этюдник на колени, вытащила лист и стала наносить быстрые длинные штрихи.
— Шевелиться можно? — спросил Гришка.
— Можно даже петь!
Благодарный Гришка, перебрав струны, запел:
«Лошади умеют плавать, но не хорошо, не далеко...»
То была новая для нас песня Бориса Слуцкого о рыжих лошадях, плывших по океану на корабле, днище которого распорола вражеская мина.
«...Люди сели в лодки, в шлюпки влезли, лошади поплыли просто так...»
Карандаш художницы застыл на неоформившихся глазницах портрета.
«...Но не видно у реки той края, на исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая, тем, кто в океане их топил...»
Карандаш хрустнул, осколок его скатился на пол.
«Кони шли на дно и ржали, ржали, все на дно покуда не пошли.
Вот и всё, но всё-таки мне жаль их, рыжих, не доплывших до земли».
Её слёзы капали в Гришкины глазницы и стекали по его щекам к подбородку...
— Лора, — сказал я, — это всего лишь лошади!
Она повернулась ко мне. На её лице было столько сострадания, горечи и гнева, что я отвернулся.
— Всего лишь лошади!.. И это говорит мой брат!
Она захлопнула этюдник и вышла с ним из комнаты.
Потом долго никого не просила позировать. Рисовала только лошадей. Рыжих. На ипподроме, в зоопарке, в гиссарских кишлаках.
Ленинград
Первый штурм Мухинки* не удался. Отличные отметки по рисованию, живописи и скульптуре размылись провалом на нелюбимом обществоведении. Но, несмотря на уговоры родных, домой не вернулась. Осталась в Ленинграде готовиться к следующему приёму. Ютилась по разным холодным углам, питалась, как юный Сутин в Париже, выживая от одного голодного обморока до другого. Но каждый день приезжала то на Соляной переулок в училище, то на набережную Васильевского острова в Академию художеств как абитуриент-вольнослушатель. Вот уж где натурщиков было достаточно! А после сеансов ходила по Северной Пальмире, рисовала бронзовых коней на мостах и площадях, с всадниками и без.
На одном из сеансов куратор долго перекладывал листы в её папке:
— Вижу, мечтаешь о конном памятнике.
— Мечтаю, — кивнула она, не отрывая взгляда от натуры.
В следующем году Мухинка не устояла. Покорённая её упорством и умением легко добиваться портретного сходства в рисовании и лепке, приёмная комиссия на этот раз проигнорировала её тройку по обществоведению. Лариса Смагаринская была зачислена на факультет монументального искусства.
На третьем курсе профессор скульптуры (тот самый куратор вольнослушателей) повёл её группу на задворки Русского музея. Там все сгрудились вокруг обшарпанного временем, ленинградской погодой и бездомностью памятника Императору Александру III.
— Полюбуйтесь на работу Паоло Трубецкого 1909 года, — сказал профессор. — Это великая скульптура! Да, громадная бесхвостая лошадь больше похожа на упирающегося бегемота. Да, массивный самодержец безразмерен, как комод. Но разве по этим формам вы не ощущаете атмосферу в России того времени? Недаром Николай II намеревался сослать памятник с глаз долой, в Иркутск, а большевики сначала обнесли его клеткой на площади Восстания, а потом упрятали сюда, можно сказать, на свалку. По мне, такой памятник — мечта любого скульптора. Думаю, через четверть века ему найдут достойное место в городе... А сейчас — тема следующего курсового проекта: создайте карандашную и лепную композиции тандема — лошадь и наездник; формы соответствуют характеру личности.
Лариса представила эскизы памятника Ходже Насреддину. Восточный острослов в чалме с озабоченным лицом восседал на смеющемся локайском коне.
— Теперь, вижу, ты сможешь изваять полнокровный памятник любому конному или пешему деятелю! — оценил наставник.
Сидней
В 1995 году оборонное ведомство Австралии и муниципалитет Ливерпуля объявили конкурс на скульптурное решение мемориала в Холсворси, посвящённого рейдам легкой кавалерии в Первой мировой войне. Ларисе, не следящей за новостями, условия конкурса попали довольно поздно. Она ринулась в библиотеку уточнить детали участия Австралии в войне. И сразу попала в городок Холсворси под Сиднеем, где в 1914-1917 годах комплектовались кавалерийские эскадроны для отправки на фронт… Она сама вела под уздцы тонконогого рыжего уэлера* на плац, где пастушьих лошадей тренировали для кровопролитных баталий. Умные, быстрые, выносливые кони легко поддавались обучению.
Потом она с кавалерийским полком переплывала океан в Египет. Стоя на палубе, пристально всматривалась в волны и страстной мольбой (помня Бориса Слуцкого) отталкивала мины и отводила торпеды от корабля.
Австралийская легкая кавалерия вела тяжёлые бои, выбивая османов с территории нынешних Иордании, Израиля, Сирии и Ливана. Эскадроны теряли сотни бойцов и лошадей, постоянно переформировывались и пополнялись. Уцелевшие фронтовики потом много рассказывали о своих боевых конях. В одной истории уэлер по кличке Бастард Билл вывез с поля боя под обстрелом пятерых раненых — троих на спине и двоих на стременах с обеих сторон. В другой — лошадь под командиром отряда, попавшего в густой туман, внезапно остановилась и ни за что не хотела двигаться дальше, чем спасла весь отряд: оказалось, впереди был глубокий скалистый обрыв.
Из около 140 тысяч лошадей, посланных Австралией на ближневосточный фронт, к концу войны уцелело только 13 тысяч. Тринадцать тысяч победителей! Уставших, потрёпанных. Что с ними делать? Перевезти на Родину? Такое в планы правительства не входило. И нашлось оправдание. Законное карантинное ограничение числа репатриантов. (До боли знакомая формулировка!)
Пришёл циркуляр: продать лошадей, сколько возможно, Индии и Египту (так сказать, в хорошие руки), оставшихся пристрелить... Оставшихся было две тысячи! Единственно, кому посчастливилось вернуться, был конь Сэнди генерала Уильяма Бриджеса, погибшего в Галиполи. Сэнди благополучно доставили домой на вольные хлеба, где он спокойно доживал свой век. После смерти его голова стала экспонатом Военного мемориала в Канберре.
Но не Сэнди занимал мысли художницы тогда в библиотеке, а осознание немыслимого отчаяния двух тысяч кавалеристов, вынужденных проститься со своими четвероногими соратниками, приговорёнными навечно остаться на чужом берегу. Она представила печальную картину прощания. Уже понимала, какой будет скульптура, уже рисовала лошадиные глаза, полные её слёз...
Через три дня скульптор принесла архитекторам мемориала уменьшённую модель памятника «Последнее прощание». Работа понравилась. «К сожалению, — сказали ей, — вы пришли слишком поздно. Конкурс закончился, победитель выявлен, уже подписан договор». Последнее слово прозвучало как «приговор». Но, удивительное дело, она не почувствовала разочарования: её мечта не желала умирать, и потому это слово не имело к ней никакого отношения. Её конная статуя будет стоять в Холсворси!
И, действительно, через три месяца один из тех архитекторов приехал к ней домой: «Срочно едем с моделью в аэропорт!» В дороге он сообщил, что они расторгли контракт с победителем конкурса, что они принимают её предложение, что нужно срочное утверждение военного ведомства, что неуловимый генерал, утверждающий проекты, через час прилетает из Сингапура в сиднейский аэропорт, где у него пересадка в Мельбурн.
Генерал, осмотрев модель, скомандовал: «Я впечатлён. Делайте!»
Холсворси
Скульптору княжеского рода Паоло Трубецкому, прибывшему в Россию из Италии, в работе над памятником помог старший брат Пётр Трубецкой, московский губернский предводитель дворянства. Он пробил приличный бюджет, обеспечил родственника просторной мастерской и выписал из Нормандии чистокровного першерона*, которого ежедневно приводили в мастерскую пред очи мастера.
Скульптору-эмигрантке Ларисе Смагаринской, прибывшей в Австралию из России, в работе над памятником тоже помог старший брат, не страдающий скромностью автор сиих строк. У меня, конечно, не было роскоши предводителя дворянства, и я никак не мог повлиять на скромный бюджет, выделенный для работы, но всё-таки... Я тогда снимал небольшую мастерскую с оборудованием для изготовления стальных конструкций; мои сварщики потеснились, выделили на полу «для миссис маэстро» круг диаметром три метра, сварили вращающуюся платформу. Уэлера выписывать не пришлось: рыжий конь давно пасся на лугу воображения художницы. Наконец-то его можно было позвать.
Видя с какой любовью сестра лепит каждую деталь, я назвал её Пигмалионой, но быстро понял, что ошибся: Пигмалион умолял богов вселить жизнь в его любимую скульптуру, Лариса же сразу создавала живого коня. Она чистила его копыта, гладила гриву, причесывала и подрезала чёлку, что-то ему говорила, он внимал ей, заметно напрягая уши.
«Ты не будешь возражать, Рыжий, если твой хозяин придёт без привычного для тебя обмундирования: без широкополой шляпы, короткой куртки, узких галифе, блестящих ботинок со шпорами и винтовки со штыком? Совершенно голый, как Давид во Флоренции!» Рыжий не возражал. В фигуру кавалериста, последний раз обнимающего фронтового друга, скульптор вложила и благодарность, и нежность, и отчаяние, и просьбу простить. Наверное, я один увидел, что здесь Лариса вылепила себя в мужском обличье.
Архитекторы проекта тоже не возражали против обнаженного воина. Не возражал и Ливерпульский муниципалитет, на территории которого в Холсворси приготовили площадку. Возражал только один полковник, присланный от военного ведомства на открытие мемориала. Он был облачён точно в такое обмундирование, какое отсутствовало на памятнике. Когда сняли покрывало, полковник громко спросил стоящего рядом архитектора:
— Почему кавалерист раздет? Где его форма и знаки отличия?
В толпе засмеялись, принимая его слова за шутку. Но недовольный военный серьёзно ждал ответа.
— Для идеи этого памятника, который переживёт нас с вами, — ответил архитектор, — не важно, кем он был: рядовым, офицером или генералом. Обобщённый образ солдата.
Неудовлетворённый полковник подошел к автору скульптуры:
— На вашем голом герое ещё и нет лица, какая-то маска.
— Вот именно, сэр, — сказала Лариса, — на нём лица нет от отчаяния и боли. Если бы я показала его лицо, многие бы не выдержали. Не хотела, чтобы отворачивались от моей работы...
Ранним утром следующего дня после открытия мемориала восемь всадников местного тренировочного центра прогуливали лошадей. Их маршрут лежал через парк Ремаунт, мимо новой скульптуры. Уэлеры шли гуськом, громко фыркая и мотая подстриженными хвостами. Вдруг все повернули головы в сторону бронзового коня и остановились. Ни фырканья, ни мотания. Полная тишина и неподвижность. Всадники не торопили. Через минуту головы лошадей вернулись в исходное положение, они продолжили прогулку, фыркая и мотая хвостами. А внезапная остановка была, очевидно, их минутой молчания в память о предшественниках, прошедших здесь тренировку, уплывших на войну и не вернувшихся домой.
* Уэлеры (walers) — общее название пастушьих лошадей, отличающихся легкостью движений, выносливостью в сложных австралийских условиях и хорошим темпераментом, что послужило широкому использованию их в австралийской легкой кавалерии. Название уэлер дано первыми зарубежными покупателями лошадей по месту продажи - Новый Южный Уэльс.
* Мухинка — в советское время Ленинградское высшее художественно-промышленное училище имени В.И.Мухиной. Ныне – Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А.Л.Штиглица.
* Першерон — тяжеловозная порода лошадей, выведенная в местности Перш (Франция).
Яков СМАГАРИНСКИЙ, Сидней
