Минувшая четверь века турбулентной социально-экономической и культурной истории привела к возникновению нового отечественного мыслителя. Сегодня этот вновь сложившийся творческий типаж пытается нащупать связь со своим предшественником. Человек небрежно накидывает на плечи светлый пиджак, человек сжимает в руке томик Чехова, человек задумчиво бредёт по пустынному пляжу, глядит на чаек из под полей смятой фетровой шляпы и обдумывает рифму. Человек пытается найти в песке чужой полустёртый след и оставляет собственный, яркий и доминирующий хаотичный песчаный ландшафт. Человек пристально всматривается в своё отражение в глазах случайных прохожих. Но чего-то не хватает для полного соответствия классическому образу. Утеряна мягкая чуткость творческого намерения и метода. Мягкость и уступчивость - первое, что сбросил новый человек в эпоху этической трансформации, и то, чего ему сегодня не достаёт в качестве последнего штриха к достижению вожделенного им образа успешного рассказчика.
Во время просмотра пьесы «Моя Ариадна» по мотивам рассказа Антона Чехова в авторской интерпретации Вячеслава Миллера становится очевидным, что постановка предназначена не для широкой аудитории. Миллеровский театр одного актёра является так же актёрским театром одного образа - образа автора, режиссёра и рассказчика. Чеховские герои и их монологи выступают лишь отправным пунктом, болванками, которые автор постановки наполняет своими собственными интимными идея и оттенками. Успешность воплощения задачи, которую перед собой ставит автор, постановщик и актёр, напрямую зависит от того, насколько его личная интерпретация истории чеховского, в исходной позиции, персонажа созвучна аудитории.
«Моя Ариадна» театра «Эмпирей» - продукт не коллективного творчества, но индивидуального усилия Вячеслава Миллера от начала и до конца. Вячеслав берёт на себя ответственность за реализацию каждого этапа постановки - от первичного замысла до финального воплощения на сцене и заслуженно называет эту «Ариадну» своей. Миллер сильно рискует: в случае успеха он пожинает все лавры, в случае же провала вся тяжесть творческой неудачи ложится на его плечи. Уязвимость постановки при подобном раскладе сил заключается в том, что она насквозь пронизана единой, неоспоренной и необогащенной коллективной работой идеей. Постановка, игра, диалог со зрителем - всё сводится к одному, и если это одно не достаточно универсально для того, чтобы стать созвучным широкой аудитории, постановка обречена.
Вячеслав не может этого не понимать. Примерно в середине постановки меня вдруг хлестнуло слишком, кажется, откровенное и грубо-прямолинейное - призыв притвориться. «Я притворяюсь... притворись и ты..», - произносит Вячеслав пристально вглядываясь в аудиторию в одной и своих поэтических вставок, перемежающихся по ходу пьесы с монологами чеховских персонажей. И тут начинаешь догадываться, что может быть у постановки есть двойное дно, может быть взаимодействие Миллера со зрителем имеет более глубокую подоплёку, чем обычная игра драматического актёра на современной сцене - подоплёку сродни той, с которой сталкивается, например, герой фаулзовского «Волхва», когда первичное назначения слова или действа - скрыть последующее, обязательно, слово или действо, скрывающее в свою очередь последующее - ведущее наконец к неконкретизируемому ощущению?
В этом случае коллективное творчество и правда лишь осложнит намеченный постановщиком полуторачасовой путь зрителя. Миллер, кажется, делает всё, именно для того чтобы до предела сузить на ограниченном отрезке времени предопределённый им зрителю путь. Его жестикуляция на сцене сведена к четырём-пяти повторяющимся элементам - очень скупо и лаконично по мотивам античного театрального искусства. Его центральный и два сопутствующих персонажа двумерны и на фундаментальном уровне похожи один на другой. Ни один из них ни коем случае не вызывает симпатии. Миллер антагонизирует зрителя, давит на него неудобными углами интонаций, неорганичностью выпадов и неукротимой энергетикой, лишённой позитивности. Я притворюсь, будто бы играю для твоего удовольствия, зритель, а ты притворись, будто не видишь этого моего притворства, - говорит артист, глядя в темноту зрительного зала.
Я читал Фаулза, и я умею читать между строк. Я - современный образованный человек, и готов из вежливости подыграть Вячеславу. Только в этот единственный раз. Я шел на представление одного актёра, и я получил этот безусловно запоминающийся опыт.
Мне не симпатичен умело выстроенный чеховский герой Миллера. Я вижу титаническую самоотдачу актёра в создании знакомого из жизни, абсолютно реалистичного и завершенного образа, но мне не нравится этот образ - то единственное, что по определению может предложить зрителю актёр в жанре соло. К середине представления я ловлю себя на том, что пытаюсь абстрагироваться от действия, происходящего на сцене, но это невозможно - Вячеслав умело доминирует в зале, и от этого никуда не деться. Я отвожу в сторону глаза, но куда деться от голоса?
В конце представления я аплодирую, отдавая должное актёрскому усилию и неочевидной искренности авторского замысла, а затем в смущении и с изрядной долей облегчения покидаю тяжёлую атмосферу зрительного зала. Произведение искусства должно вызывать в реципиенте реакцию. Положительную ли, отрицательную ли - зависит от сложных взаимоотношений «автор-произведение-аудитория». С точки зрения реакции спектакль успешен. Он не оставляет равнодушным. С человеческой, зрительской точки зрения - ощущение диссонанса и нарочитости, возможно оправданной в «истории, похожей на исповедь», приводит к внутреннему отторжению и желанию дистанцироваться от увиденного и услышанного.
Смак и Гопочинский
Сидней
