В Австралии: 1956-1958г.Байков Николай Аполлонович (псевдонимы Зверобой, Заамурец, Пенснэ, Следопыт) - писатель, автор многочисленных книг о маньчжурской природе и её обитателях. Родился в 1872 году в Киеве. Начал свой писательский путь в русских дореволюционных изданиях. После окончания Киевского Кадетского корпуса учился в Тифлисском военном училище, в 1901 служил в Заамурском округе пограничной стражи и совершил ряд экспедиций по Маньчжурии. Участник первой мировой и гражданской войн, прошёл через русские эмигрантские лагеря в Египте, Индии, Индокитае и в 1925 прибыл в Харбин. В кругах харбинской российской эмиграции 20-40-х был известен как писатель-естествоиспытатель. Умер в Австралии, в Брисбене.
Книги Николая Байкова в магазине "Озон".
Жертва горному духу
Около двух недель охотились мы в дремучих кедровниках верховьев реки Хайлинхе, постепенно подвигаясь к западу, к главному хребту Лао-Лин, темные зубчатые вершины которого виднелись невдалеке, на фоне голубого неба. Прямо перед нами возвышалась скалистая пирамидальная громада Татубинзы, освещенная красноватыми лучами заходящего солнца. Короткий зимний день приближался к концу, и из ближайшего ущелья повеяло жестким морозом. Щеки и носы наши онемели так что пришлось время от времени потирать их жесткой заскорузлой рукавицей. Со мной был неизменный товарищ по таежным скитаниям Акиндин Бобошин. Мы шли по тропе, поднимаясь на один из отрогов Татубинзы, в надежде к ночи дойти до фанзы знакомого зверолова Ло-сы. В стороне от тропы все чаще и чаще попадались настороженные ловушки на белку и соболя. Следы этих зверьков ясно виднелись на колоднике и стволах упавших деревьев в рыхлой недавно выпавшей пороше. Бобошин шагал впереди меня, беспечно закинув винтовку за спину. За ним тянулась струя едкого и вонючего дыма самодельного тютюна, и я принужден был держаться на почтительной дистанции, причем приятель иронизировал на мой счет, говоря, что нос у меня чересчур деликатен. Не доходя версты две до фанзы, мы нашли довольно свежие следы двух больших тигров; звери перешли тропу с севера на юг, причем отпечатки их лап виднелись на тропе, на протяжении полуверсты по направлению фанзы.
— Пенсне! А ведь звери-то здесь недалеко, — произнес Бобошин, вынимая изо рта свою носогрейку, — завтра надо их проследить. Далеко не уйдут — это местные.
Я разделял его мнение и посоветовал прибавить шагу, чтобы засветло дойти до фанзы, т. к. обувь наша оборвалась и требовала починки.
Мы быстро зашагали по тропе и вскоре вышли на небольшую поляну, посреди которой приютилась фанза, живописно расположенная под навесом высоких гранитных скал, вершины которых осеняли старые могучие кедры. Рядом с фанзой, в скале высечена была неглубокая ниша, где стояла деревянная кумиренка с разбитой глиняной чашкой, наполненной пеплом и воткнутыми в него курительными свечами.
На задней стене кумиренки, на ветхой изорванной бумаге изображен был тигр, напоминающий не то дракона, не то какое-то сказочное чудовище. Услышав наши шаги еще издалека, старый зверолов вышел из фанзы и ожидал нас у порога.
— Моу-цзы, Бобошка! Пенсне! Здравствуй, здравствуй! — кричал обрадованный старик, приглашая в свою фанзу и жестикулируя своей единственной правой рукой. От левой руки у него осталась одна культяпка по локоть. По рассказам старого зверолова, руки он лишился в борьбе с медведем, которого ранил из своего фитильного ружья. Раненый зверь бросился на охотника и так изжевал ему руку, что ее пришлось отрезать по локоть. Операцию эту проделал он сам острым ножом сапожного типа, причем образовавшуюся рану продолжительное время поливал горячим медвежьим салом. И вот, вопреки всем догматам хирургической асептики, рука зажила, и старый таежник промышлял по-прежнему зверя, стреляя из своего самопала одной рукой. Пока Ло-сы возился по хозяйству, приготовляя для нас пельмени из принесенной нами кабанятины, мы занялись ремонтом своей одежды и обуви, порядочно потрепанной во время двухнедельных скитаний по тайге. Работая бритвой и шилом, при тусклом свете примитивной лампы, мы наблюдали за одноруким хозяином, стряпавшим пельмени, и удивлялись той ловкости и проворству, с которыми он расправлялся при раскатывании теста и рубке мяса. Оголенная культяпка его при этом принимала самое деятельное участие. Когда пельмени были готовы и пышущие клубами пара поданы были в большой миске на кан, мы закончили починку и с удовольствием подсели к миске. Хозяин также принял участие в угощении, и через полчаса от вкусных пельменей ничего не осталось. Выпив огромное количество кружек чаю, мы расположились поудобнее на теплом кане с намерением хорошенько выспаться, т. к. несколько ночей подряд приходилось спать на снегу, у костра. Ночь была светлая, лунная. Мороз усиливался, и маленький звук в тайге слышен был на далекое расстояние. Богатырский храп Бобошина потрясал ветхие стены убогой фанзы и мешал мне заснуть, но усталость незаметно сомкнула мои веки, я вскоре погрузился в глубокий сон. Перед рассветом я проснулся с намерением выйти из фанзы. Луна уже зашла, и в тайге стало темно, как в яме. При слабом свете ночника я различил сгорбленную фигуру Ло-сы у очага. Он сидел на корточках и усиленно раздувал тлевшие угли, раскуривая свою трубку. Когда я приблизился к двери, с целью выйти, старик быстро поднялся и, подбежав ко мне, удержал меня за рукав. Не зная в чем дело, я задал ему обычный вопрос:
— Шима?
Он полушепотом проговорил, показывая пальцем на дверь:
— Ходи не надо. Шибко худо есть. Близко-близко у фанзы ходи большой начальник. Моя всю ночь слушай его шаги, его дыхание, его голос. Его шибко сердися. Его хочу кушай бедный китайский люди, но его бойся русски люди. Когда ваша уходи, его все равно бери китайских люди и кушай. Его шибко большой капитан. Его Ван. Китайски люди не могу его бивай.
— В подтверждение своих слов напуганный старик стал у двери и начал прислушиваться, приглашая меня к тому же. Я также стоял у окна фанзы, затаив дыхание и весь обратившись в слух. Бобошин спал сном младенца, прикрывшись от холода рваным ватным одеялом хозяина. Храпа его слышно не было, и только из могучей груди его вылетало мерное хриплое дыхание. В тайге не слышно было ни одного звука, только по временам казалось, что хрустнула ветка, зашуршал обледеневший снег и скрипнул под тяжелою стопой. Но я полагал, что все это галлюцинация слуха, и намеревался уже открыть дверь, несмотря на протест зверолова, но в последний момент, когда дверной крючок уже соскочил с петли, мой слух уловил явственные шаги по мерзлому снегу у самой фанзы. Ло-сы замер от ужаса, судорожно схватив меня за руку. Мы оба как бы застыли в ожидании. Сомнения не было: вокруг фанзы бродили какие-то звери, и их тяжелые, в то же время мягкие шаги ясно слышны были в морозном воздухе. По временам раздавалось сдержанное ворчание и фырканье. По этим характерным звукам я знал, что это тигры, и намерение выйти из фанзы сразу отпало. Я разбудил Бобошина. Спросонья он схватился за винтовку с целью стрелять зверей через открытую дверь, но, прочухавшись, понял бесполезность этого занятия и стал усиленно раскуривать свою носогрейку. Видя наше спокойствие, Ло-сы перестал нервничать и рассказал нам историю о тиграх-людоедах, появляющихся через каждые десять лет за данью в виде человека. Человеческая жертва должна быть представлена ему людьми добровольно, в противном случае людоед не ограничится одним человеком, а возьмет десять. Таково народное поверье. По мнению старого зверолова, Ван со своей женой приходил уже вторую ночь к фанзе, требуя себе жертву. То же самое он проделывал и с другими фанзами звероловов в ближайших окрестностях. Оказывается, что зверь навел такую панику, и так терроризировал несчастных таежных обитателей, что они сообща решили исполнить его волю принесением ему требуемой жертвы. Добровольно, конечно, никто из них не соглашался принести себя в жертву, но тут подвернулся счастливый случай, а именно: в дальней фанзе, на западном склоне Татубинзы, один из рабочих китайцев, приносивших продукты из города Цунхэ, уворовал из тайника десять соболиных шкурок, принадлежавших трем звероловам. На обратном пути в город его поймали, отвели назад в тайгу, судили своим таежным судом и приговорили к смерти. Приговоренного к смерти в летнее время обыкновенно закапывают в землю живым, а в зимнее — отдают на съедение зверям. В этом случае одним выстрелом можно было убить двух зайцев: привести в исполнение закон тайги и выполнить повеление великого горного духа, воплотившегося в страшного Вана.
Сон наш как рукой сняло. Мы с Бобошиным сидели на подогретом кане, внимательно слушая повествование старого зверолова. Изредка Бобошин подавал свои реплики и делал иронические замечания. Из слов Ло-сы мы поняли, что приговор будет приведен в исполнение в самое ближайшее время, чтобы избавиться от назойливого хищника.
— Вот и отлично, Ло-сы, — сказал Бобошин, обращаясь к зверолову, — завтра мы с Пенсне пойдем в фанзу к вашему Вану и такого ему трезвону зададим, что он со страху подарит нам свою шкуру.
Когда в тайгу проникли первые отблески зари и скалистый кряж Татубинзы перехватил розовые предвестники золотых лучей восходящего солнца, мы с Бобошиным, ежась от холода, быстро шагали вверх по тропе, по следам уходивших хищников.
Пара хищников, побродив ночью вокруг фанзы зверолова, отправилась в скалистые кряжи главного хребта, где, вероятно, находилось их логово. Пройдя по следам их верст пять, мы подошли к высоким отвесным скалам, заполняющим весь гребень Лао-Лина. Следы зверей вели нас на эти кручи, доступные только для хищников и для горалов, водившихся в изобилии в этих каменных трущобах.
— Вот чертова зверюга, — с досадой произнес Бобошин при виде этих недоступных твердынь, куда скрылись звери. — Теперь шабаш, не достанешь их никакими судьбами. Придется идти в обход этого кряжа. Это даст крюку верст в двадцать.
Мы стояли на крутом склоне хребта, поросшего дубняками. Огромные площади этого склона носили на себе следы много численных стад кабанов. Всюду виднелись их покопки, и земля вместе со снегом была как бы вспахана. Большинство следов — старые, но были и свежие. Нам показалось удивительным, почему тигры не обратили внимания на эти следы и не занялись охотой на кабанов, которые составляют их любимую пищу в тайге. Не имея возможности перейти через высокую каменную гряду, мы пошли вдоль нее, надеясь найти доступное место для перехода на западный склон хребта. Кабанов мы оставляли в покое, хотя имели возможность взять несколько штук подвернувшихся нам на самом близком расстоянии.
К полудню мы, наконец, достигли такого места, где каменная гряда понижалась и дала нам возможность перевалить на другую сторону хребта, что мы и проделали с большими усилиями, т. к. все же подъем был настолько крут и каменист, что приходилось продвигаться ползком, при помощи ног, колен, локтей и рук. На самом перевале, в скалах, мы спугнули с лежки большую рысь, которая подпустила нас совсем близко, почти вплотную. Лежала она под нависшею скалой и, когда Бобошин был от нее шагах в двадцати, она метнулась в сторону и пошла вверх большими прыжками, взбираясь на одиноко стоящий утес. Вскоре она появилась на вершине утеса и залегла там так, что нам отчетливо были видны ее голова, кисточки на ушах и часть белой груди. Расстояние было не более 150 шагов. Она совершенно застыла в неподвижной позе и уставилась на нас своими зоркими глазами.
Я поднял было винтовку и прицелился, но Бобошин, стоявший сбоку, положил мне на плечо свою тяжелую руку и произнес:
— Брось, Пенсне! Не стоит! Выстрелом отгонишь тигров. Они где-нибудь здесь недалеко.
Я не согласен был упустить довольно редкую добычу и, отойдя немного в сторону, снова взял на мушку белое пятно на груди зверя.
— Ну, стреляй, если уж так хочешь. Авось не потревожим тигров.
Раздался сухой треск выстрела моей трехлинейки, и рысь, убитая наповал, сделав прыжок вперед, как мешок, свалилась с утеса в рыхлый снег. Подбежав к ней, я убедился, что она мертва. Это был великолепный экземпляр оленьей рыси в зимнем наряде, серебристо красноватого цвета, с темными пятнами, расположенными на спине рядами. Величина ее была внушительна, т. к. от носа до корня хвоста помещалось шесть четвертей. Опытной рукой Бобошина шкурка была снята чулком быстро, при этом выяснилось, что моя разрезная пуля вошла в левую сторону груди и, разорвавшись, поразила сердце, легкое и часть кишечника. Тушу мы закопали в снег, т. к. намеревались отдать ее знакомым китайцам, у которых рысье мясо считается лакомством. Красивую шкуру зверя Бобошин приторочил себе через плечо. Спустившись на западный склон Лао-Лина, мы двинулись опять вдоль каменной гряды, направляясь на юг, где белела на синем фоне неба, как бы сотканная из тонких кружев, вершина Татубинзы. Здесь, как и на восточном склоне, было много свежих покопок кабанов, и под старыми дубами темнели их гайна и лежки. Несколько раз мы настолько близко подходили к зверям, что они стояли как бы в оцепенении, не будучи в состоянии двинуться с места, и только, когда находились от них шагах в пятидесяти, не спеша, удалялись, издавая недовольное похрюкивание. Объясняется это тем, что здесь никто на них не охотится, кроме тигра, и человека зверь не боится. Такой чуткий и осторожный зверь, как изюбрь и пятнистый олень, и те подпускали нас вплотную. Мы находились как бы в естественном зверинце питомнике, населенном разнообразным зверем. Бобошин даже острил по этому поводу:
— Знаешь, Пенсне, можно подумать, что мы с тобой попали в рай. Уж больно зверь здесь смирный. И стрелять-то его здесь зазорно.
При этом он любовно и добродушно посматривал по сторонам на мелькавшие фигуры зверей, пыхтя своей носогрейкой. Под вечер мы, наконец, нашли выходные следы тигров, опустившихся с хребта и направившихся к югу, поперек крутых скалистых отрогов Татубинзы. Голодные и утомленные до последней степени, мы решили заночевать в одной из пещер скалистого кряжа Лао-Лина. Разложив большой костер у самого входа в пещеру, мы разложились на мягких перинах из сухой листвы и, закусив шашлыком из рысьего окорока, захваченного с собой Бобошиным, заснули крепким сном, убаюканные тихой песнью тайги и веселым шепотом разгоревшегося костра. Под утро, едва только побелела восточная часть небосклона, мы были уже на ногах. Наскоро напившись чаю, мы снова зашагали по хребтам, не теряя из вида следы полосатых хищников. Судя по их направлению и маневрам, которые проделывали звери, тигры кого-то искали, то расходясь в стороны, то снова сходясь вместе. Следы самца были огромные, вероятно, вес его превышал 320 килограмм, следы же самки сравнительно были невелики. Преследование тигра чрезвычайно утомительно и трудно, т. к. приходится неотступно идти за ним по зарослям, по каменным россыпям, по крутым гребням гор, по бурелому и т. п. Частые и необходимые остановки для отдыха вызывают задержку в движении с риском упустить зверя. Нас особенно поражал тот факт, что хищники, как и прежде, не обращали внимания на легкую добычу в виде кабанов, жирующих здесь во множестве. Тигры неуклонно держались одного направления, поперек западных отрогов Татубинзы. Чтобы не терять времени, мы на ходу закусывали сухарями, заедая их снегом, и на ходу отдыхали, делая короткие остановки, не присаживаясь. Солнце склонилось уже к западу, когда мы вышли, наконец, на битую тигровую тропу, по которой звери эти совершают обыкновенно свои переходы с юга на север и обратно.
Пользоваться этой тропой очень затруднительно, т. к. шаг у тигра больше человеческого, и все хищники, идущие по тропе, ставят свои лапы след в след так, что тропа представляет собой ряд глубоких ямок в снегу на расстоянии аршина одна от другой и даже немного более. Предпочтительнее идти сбоку, по целине. Придерживаясь этой тропы, мы вскоре вышли на перевал крутого хребта, где представилась нам ужасная картина гибели человека в когтях преследуемых нами хищников. На самой вершине перевала снег был смят и вытоптан широкими лапами зверей и окровавлен. Всюду валялись обрывки и клочки ватной китайской одежды; тут же торчали из-под снега кожаные улы, порванные и измятые зубами хищников. Около меховой шапки под старым развесистым дубом, извиваясь, как змея, блестела черная длинная коса. На стволе дуба висели обрывки крепкой пеньковой веревки, толщиною в палец. Кора дерева обрызгана кровью. Никаких остатков человека мы не нашли: очевидно, растерзав его, звери пожрали его всего, целиком. Только в некоторых местах на снегу темнели замерзшие сгустки крови. Вот и все, что осталось от несчастного китайца. Смотря на все это, можно было легко представить себе эту кошмарную таежную драму. Слова Ло-сы оправдались: человек, нарушивший закон тайги, был приговорен к смертной казни и отдан на растерзание зверей. Крепко привязанный к стволу дерева, прежде чем принять мучительную ужасную смерть, он должен был испытать невероятные переживания, т. к. свирепые кровожадные хищники по частям отрывали части его тела, чтоб освободить его от веревки.
Мы стояли долго на этом лобном месте, где совершена была казнь человека во имя древнего первобытного закона «око за око и зуб за зуб». Эта жуткая, таежная драма, разыгравшаяся здесь прошлую ночь, производила самое удручающее впечатление. Даже мастодонт Бобошин не выдержал и разразился отборною бранью по адресу знакомых ему таежников:
— Вот черти! Проклятые ироды! Накормили-таки человеческим мясом своего бога. Чтоб им также пропасть, окаянным. Ну, погоди же, попадись только мне на мушку их великий горный дух. Спущу с него шкуру. Даром, что он сам Ван.
Долго еще возмущался мой приятель, посылая весьма нелестные эпитеты тиграм-людоедам и суеверным фанатикам-звероловам, и густой бас его гудел под сводами дремучего леса.
Вечерело. Багровый диск заходящего солнца скрывался за зубчатыми гребнями отрогов Лао-Лина, и темно-синие тени ночи протянулись уже по крутым склонам лесистых гор. Надо было подумать о ночлеге. Спустившись в глубокий распадок с массой валежника у сухостоя, мы разгребли снег между двумя большими камнями и, разложив костер, приготовились к ночевке в долгую зимнюю ночь.
Бобошин сверх обыкновения был угрюм и молчалив, изредка слышалось его недовольное ворчание да шипение неизменной носогрейки. Мы лежали у костра, нежась на мягких постелях из еловых ветвей, и думали свои думы, прислушиваясь к тишине таежной пустыни.
